Анна стала «любовницей». С вызывающим цинизмом отчаяния она впоследствии сама называет себя так в объяснении с мужем, называет себя так и в разговоре с Вронским. Тайно, скрываясь от мужа, она видается с Вронским. Притворяется
перед светом, лжет. Из объятий Вронского переходит в объятия мужа.
Неточные совпадения
«Голубые ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, — словами не
передашь… О, тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные, луга и рощи наполнялись их песнями и веселыми криками. Солнце обливало их теплом и
светом, радуясь на своих прекрасных детей».
Как будто
перед нами — чуть только начинающий организовываться темный хаос. Робко вспыхивают в нем светящиеся огоньки жизни. Но они настолько бессильны, настолько не уверены в себе, что маленького толчка довольно — и
свет гаснет, и жизнь распадается.
«Зачем же мне дан разум, — говорит Анна, — если я не употреблю его на то, чтобы не производить на
свет несчастных? Я бы всегда чувствовала себя виноватою
перед этими несчастными детьми. Если их нет, то они не несчастны, по крайней мере.
Как будто луч ясного
света вдруг озаряет тьму, в которой бьется Анна. Зловещие предчувствия, презрение к себе и ужас отступают
перед этим пробуждением цельной женщины,
перед любовью, вдруг углубившеюся, вдруг ставшею светлой и серьезной, как жизнь.
Но Анна испугалась, — испугалась мелким страхом
перед человеческим осуждением,
перед потерею своего положения в
свете.
Дальше в жизнь, дальше, еще дальше! И
перед изумленным взором раскрываются все новые дали, и все ярче они освещены, и уж начинает ощущать человек, что яркий
свет этих далей — не от земного солнца, а от какого-то другого, ему неведомого. И под
светом этого таинственного солнца равно преображаются и печали людские, и радости.
Перед нами жуткая, безгласная пустота, как будто из века еще не знавшая
света, — та домировая пустота и тьма, о которой библия говорит: «земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною».
Жизнь глубоко обесценилась.
Свет, теплота, радость отлетели от нее. Повсюду кругом человека стояли одни только ужасы, скорби и страдания. И совершенно уже не было в душе способности собственными силами преодолеть страдание и принять жизнь, несмотря на ее ужасы и несправедливости. Теперь божество должно держать ответ
перед человеком за зло и неправду мира. Это зло и неправда теперь опровергают для человека божественное существо жизни. Поэт Феогнид говорит...
Ничего, что кругом женщины не видят, не слышат и не чувствуют. Вьюга сечет их полуголые тела,
перед глазами — только снег и камни. Но они ударяют тирсами в скалы — бесплодные камни разверзаются и начинают источать вино, мед и молоко. Весь мир преобразился для них в
свете и неслыханной радости, жизнь задыхается от избытка сил, и не в силах вместить грудь мирового восторга, охватившего душу.
А может быть, столкнет его судьба с хорошим человеком, — есть они на Руси и в рясах, и в пиджаках, и в посконных рубахах; прожжет его этот человек огненным словом, ужасом наполнит за его скотскую жизнь и раскроет
перед ним новый мир, где легки земные скорби, где молитвенный восторг,
свет и бог. И покорно понесет просветленный человек темную свою жизнь. Что она теперь для него? Чуждое бремя, на короткий только срок возложенное на плечи. Наступит час — и спадет бремя, и придет светлое освобождение.
Я уже несколько минут был свидетелем сего зрелища, стоя у дверей неподвижен, как отец, обратясь ко мне: — Будь свидетелем, чувствительный путешественник, будь свидетелем мне
перед светом, сколь тяжко сердцу моему исполнять державную волю обычая.
Перед рассветом Хаджи-Мурат опять вышел в сени, чтобы взять воды для омовения. В сенях еще громче и чаще, чем с вечера, слышны были заливавшиеся
перед светом соловьи. В комнате же нукеров слышно было равномерное шипение и свистение железа по камню оттачиваемого кинжала. Хаджи-Мурат зачерпнул воды из кадки и подошел уже к своей двери, когда услыхал в комнате мюридов, кроме звука точения, еще и тонкий голос Ханефи, певшего знакомую Хаджи-Мурату песню. Хаджи-Мурат остановился и стал слушать.
Учение это, по мнению людей науки, заключающееся только в его догматической стороне — в учении о троице, искуплении, чудесах, церкви, таинствах и пр. — есть только одна из огромного количества религий, которые возникали в человечестве и теперь, сыграв свою роль в истории, отживает свое время, уничтожаясь
перед светом науки и истинного просвещения.
Неточные совпадения
Хлестаков. Чрезвычайно неприятна. Привыкши жить, comprenez vous [понимаете ли (фр.).], в
свете и вдруг очутиться в дороге: грязные трактиры, мрак невежества… Если б, признаюсь, не такой случай, который меня… (посматривает на Анну Андреевну и рисуется
перед ней)так вознаградил за всё…
Г-жа Простакова. Без наук люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть.
Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково это?
«Да нынче что? Четвертый абонемент… Егор с женою там и мать, вероятно. Это значит — весь Петербург там. Теперь она вошла, сняла шубку и вышла на
свет. Тушкевич, Яшвин, княжна Варвара… — представлял он себе — Что ж я-то? Или я боюсь или
передал покровительство над ней Тушкевичу? Как ни смотри — глупо, глупо… И зачем она ставит меня в это положение?» сказал он, махнув рукой.
Только одна половина его была озарена
светом, исходившим из окон; видна была еще лужа
перед домом, на которую прямо ударял тот же
свет.
Потухнул
свет, на минуту было
перед ним блеснувший, и последовавшие за ним сумерки стали еще сумрачней.