Неточные совпадения
Непонятные слова эти глубоко западают в душу Раскольникова. Он говорит Разумихину: «Вчера мне
один человек
сказал, что надо воздуху человеку, воздуху, воздуху! Я хочу к нему сходить сейчас и узнать, что он под этим разумеет».
«Вдруг за сердце, слышу, укусила фаланга, злое-то насекомое, понимаешь? Обмерил я ее глазом. От меня, клопа и подлеца, она вся зависит, вся, вся кругом, и с душой, и с телом. Очерчена. Эта мысль, мысль фаланги, до такой степени захватила мне сердце, что оно чуть не истекло от
одного томления… Взглянул я на девицу, и захотелось мне подлейшую, поросячью, купеческую штучку выкинуть: поглядеть это на нее с насмешкой и тут же огорошить ее с интонацией, с какою только купчик умеет
сказать...
«Да что же это я! — воскликнул он в глубоком изумлении. — Ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего же я до сих пор себя мучил? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам
сказал, что это подло, гадко, низко… Ведь меня от
одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило.
— А что, если в будущей жизни
одни пауки или что-нибудь в этом роде? —
сказал он вдруг. — Нам вот все представляется вечность, как что-то огромное-огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там
одна комнатка, этак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность… Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.
В августе 1903 года у меня была в Ясной Поляне
одна беседа с Толстым, и тогда она меня очень поразила. Разговор зашел об этом самом трагизме, — когда человек сознает, что,
скажем, счастье любви есть высшее счастье, но он неспособен отдаться ему, нет в нем этой любви, которая единственно дает счастье. Толстой в недоумении пожал плечами.
—
Одно только, чтобы у нас не было так скоро детей, —
сказал он по бессознательной для себя филиации идей.
«Неужели это возможно, чтобы мы были, как муж с женой,
одни, своей семьей с тобой? —
сказала Анна, близко вглядываясь в его глаза».
Можно
сказать даже так, что мир теперь как бы для меня
одного и сделан: застрелюсь я, и мира не будет, по крайней мере, для меня.
Легко, охотно и просто он ухаживает за Иваном Ильичем, выносит судно, сидит целыми ночами, держа на плечах ноги Ивана Ильича. «И Ивану Ильичу хорошо было только с Герасимом.
Один Герасим не лгал; по всему видно было, что он
один понимал, в чем дело, и не считал нужным скрывать это, и просто жалел исчахшего слабого барина. Он даже раз прямо
сказал, когда Иван Ильич отсылал его...
Одно только можно
сказать: к такому богу и к такой религии совершенно неприложимы слова Геффдинга о лазарете, подбирающем в походе усталых и раненых, — слова, которые так подходили к религии Достоевского. Скорее вспоминается Ницше: «Кто богат, тот хочет отдавать; гордому народу нужен бог, чтобы приносить жертвы. Религия, при таких предусловиях, есть форма благодарности. Люди благодарны за самих себя: для этого им нужен бог».
Всей жизни можно
сказать: «да, это правда!» Все оправдано
одним этим мигом, «длящимся, как вечность».
Самое высокое и самое прекрасное, чем может человек прославить бога, что он должен нести ему, — это собственная радость и счастье. Вот — основное положение аполлоновой религии. И чисто аполлоновскую, для нас такую чуждую мысль высказывает
один поздний греческий писатель, географ Страбон, говоря так: «Хотя верно сказано, что люди тогда наиболее подражают богам, когда совершают добрые дела, но еще правильнее было бы
сказать, что люди наиболее уподобляются богам, когда они счастливы».
Пусть придет горе, пусть придет смерть скорбная и одинокая, —
одно только можно будет
сказать жизни: «Спасибо тебе, жизнь!
Это отмечено точно и верно. Свершилось «чудо», спустился на человека Дионис, — и
одним мигом достигнуто все: человек стал сверхчеловеком, больше — стал богом. Как Кириллов Достоевского, он
скажет: «В эти пять секунд я проживаю жизнь, и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит. Я думаю, человек должен перестать родить. К чему дети, к чему развитие, коли цель достигнута?»
Искупить в человеке его прошлое и пересоздать всякое «так было», пока воля не
скажет: «Но ведь так я и хотел! Так буду я хотеть!» — это назвал я искуплением. Это
одно научил я их называть искуплением».
Это глубоко аполлоновское настроение совершенно непонятно «твердым» людям типа Ницше. Для них
одно из двух: либо разбей голову об стену от отчаяния и ужаса перед жестокостью жизни, либо — возьми себя в руки, внуши себе: «Я рок, я буря, я вихрь!» — и, глядя на жестокости жизни,
скажи: «Да, так я и хотел, так буду я хотеть!»
Сытость, устроенность, самодовольное филистерство — больше я ничего не вижу!»
Одно только можно
сказать этим людям — повторить слова Ницше: «Вы должны не переучиваться, не переучивать, а
сказать «прости» своему собственному телу — и замолчать.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну,
скажите, пожалуйста: ну, не совестно ли вам? Я на вас
одних полагалась, как на порядочного человека: все вдруг выбежали, и вы туда ж за ними! и я вот ни от кого до сих пор толку не доберусь. Не стыдно ли вам? Я у вас крестила вашего Ванечку и Лизаньку, а вы вот как со мною поступили!
Да и мигнул Орефьевне: // И бабы, что протискались // Поближе к господам, // Креститься тоже начали, //
Одна так даже всхлипнула // Вподобие дворового. // («Урчи! вдова Терентьевна! // Старуха полоумная!» — //
Сказал сердито Влас.) // Из тучи солнце красное // Вдруг выглянуло; музыка // Протяжная и тихая // Послышалась с реки…
«Так, значит, свадьба? Следует, — //
Сказал один из Губиных, — // Поздравить молодых».
У столбика дорожного // Знакомый голос слышится, // Подходят наши странники // И видят: Веретенников // (Что башмачки козловые // Вавиле подарил) // Беседует с крестьянами. // Крестьяне открываются // Миляге по душе: // Похвалит Павел песенку — // Пять раз споют, записывай! // Понравится пословица — // Пословицу пиши! // Позаписав достаточно, //
Сказал им Веретенников: // «Умны крестьяне русские, //
Одно нехорошо, // Что пьют до одурения, // Во рвы, в канавы валятся — // Обидно поглядеть!»
«Ой батюшки, есть хочется!» — //
Сказал упалым голосом //
Один мужик; из пещура // Достал краюху — ест.