Жизни тут быть не может, может быть только тот суррогат жизни, тот недовершенный Дионис, имя которому — культ мгновения, в какой бы форме он ни выражался — в декадентски ли утонченном упоении красотою острых мигов, или в ординарнейшем, грубом пьянстве.
Неточные совпадения
Жизнь дается теперь за боль и страх, и
тут весь обман.
Жабы и паучихи навряд ли, конечно, испытывают при этом какое-нибудь особенное сладострастие.
Тут просто тупость жизнеощущения, неспособность выйти за пределы собственного существа. Но если инстинкты этих уродов животной
жизни сидят в человеке, если чудовищные противоречия этой любви освещены сознанием, то получается то едкое, опьяняющее сладострастие, которым живет любовь Достоевского.
Если же мы отрекаемся от
жизни, клеймим ее осуждением и проклятием, то и
тут думаем: это оттого, что
жизнь неспособна ответить на наши вопросы.
В изумлении поглядели бы на плачущего на Алешу Наташа Ростова или дядя Ерошка. Как чужды, непонятны были бы им его клятвы любить во веки веков землю и
жизнь! Душа целостно и радостно сливается с
жизнью мира, — какие же
тут возможны клятвы, для чего они? Не станет ребенок клясться перед собою в любви к матери. Но с исступлением Алеши будет клясться пасынок в любви к прекрасной мачехе, с ужасом чувствуя, что нет у него в душе этой любви.
«Добро», которое
тут проявляет Наташа, уж, конечно, не отрицается живою
жизнью. Напротив, оно есть именно сама живая
жизнь. И именно поэтому дико даже подумать, что душа Наташи живет — добром. Каким добром?! Наташа
жизнью живет, а не добром; добро так же свободно и необходимо родится у нее из
жизни, как родятся ее песни и радость. И вот то самое, что у Вареньки является вялым без запаха цветком, превращается в цветок свежий и душистый, как только что сорванный в лесу ландыш.
Для читателя с живою душою совершенно очевидно, что никакого преступления Анна не совершила. Вина не в ней, а в людском лицемерии, в жестокости закона, налагающего грубую свою руку на внезаконную
жизнь чувства. Если бы в обществе было больше уважения к свободной человеческой душе, если бы развод не был у нас обставлен такими трудностями, то Анна не погибла бы… Такой читатель просто пропускает эпиграф романа мимо сознания: слишком ясно, — никакого
тут не может быть места для «отмщения».
И повторяется то же, что мы видели у Достоевского. Смерть разрушает
жизнь, делает ее мертвенно-тусклой, бессмысленной, — и тут-то как раз человек жадно начинает цепляться за эту обесцененную
жизнь.
Кого? Бога?.. Как
тут неважно слово в сравнении с ощущением той
жизни, всеединства и счастья, которые слово это старается охватить!
Ясно, что дело
тут не в том или ином понимании
жизни и божества, а в чем-то гораздо более существенном и изначальном, — в невероятном обнищании человеческой природы и, что еще страшнее, в спокойном примирении человека со своим убожеством.
Неточные совпадения
Уходилась я, //
Тут дедко подошел: // — Зимой тебе, Матренушка, // Я
жизнь свою рассказывал.
Стародум.
Тут не самолюбие, а, так называть, себялюбие.
Тут себя любят отменно; о себе одном пекутся; об одном настоящем часе суетятся. Ты не поверишь. Я видел
тут множество людей, которым во все случаи их
жизни ни разу на мысль не приходили ни предки, ни потомки.
Произошел обычный прием, и
тут в первый раз в
жизни пришлось глуповцам на деле изведать, каким горьким испытаниям может быть подвергнуто самое упорное начальстволюбие.
Припоминалось
тут все, что когда-нибудь было дорого; все заветное, пригретое, приголубленное, все, что помогало примиряться с
жизнью и нести ее бремя.
Не вопрос о порядке сотворения мира
тут важен, а то, что вместе с этим вопросом могло вторгнуться в
жизнь какое-то совсем новое начало, которое, наверное, должно было испортить всю кашу.