Неточные совпадения
Если же нет людям бессмертия, то
жизнь их
превращается в одно сплошное, сосредоточенное ожидание смертной казни.
Герои Достоевского не «новые люди». Мы видели, мысль о смерти пробуждает в них тяжелый, мистический ужас; они не могут без содрогания думать «об этом мраке». Если нет личного бессмертия, то
жизнь человека
превращается в непрерывное, сосредоточенное ожидание смертной казни.
«Высочайшая минута» проходит. Возвращается ненавистное время — призрачная, но неотрывно-цепкая форма нашего сознания. Вечность
превращается в жалкие пять секунд, высшая гармония
жизни исчезает, мир снова темнеет и разваливается на хаотические, разъединенные частички. Наступает другая вечность — холодная и унылая «вечность на аршине пространства». И угрюмое время сосредоточенно отмеривает секунды, часы, дни и годы этой летаргической вечности.
«Добро», которое тут проявляет Наташа, уж, конечно, не отрицается живою
жизнью. Напротив, оно есть именно сама живая
жизнь. И именно поэтому дико даже подумать, что душа Наташи живет — добром. Каким добром?! Наташа
жизнью живет, а не добром; добро так же свободно и необходимо родится у нее из
жизни, как родятся ее песни и радость. И вот то самое, что у Вареньки является вялым без запаха цветком,
превращается в цветок свежий и душистый, как только что сорванный в лесу ландыш.
Так вот во что
превратилась полная огня и
жизни Наташа! Вот к чему ведет хваленая «живая
жизнь»! Вместо живого человека — сильная, плодовитая самка, родящее и кормящее тело с тупою головою, подруга мужу только по постели и по обеденному столу. Самое ценное — духовная
жизнь мужа ей чужда, она не понимает ее и только, как попугай, повторяет за мужем его слова…
Но не будем торопиться. Не виновата в этом живая
жизнь, и ни в чем не изменила себе Наташа. Виноват сам художник, и это только он себе изменил: сбросил сосредоточенную, глубоко в себя ушедшую правдивость художника, вызывающе стал оглядываться по сторонам,
превратился в публициста и полемиста.
Позднышев в «Крейцеровой сонате» говорит: «Любовь — это не шутка, а великое дело». И мы видели: для Толстого это действительно великое, серьезное и таинственное дело, дело творческой радости и единения, дело светлого «добывания
жизни». Но в холодную пустоту и черный ужас
превращается это великое дело, когда подходит к нему мертвец и живое, глубокое таинство превращает в легкое удовольствие
жизни.
Страшною своею кистью Толстой ярко рисует
жизнь этого двигающегося трупа. Самого слабого биения
жизни нет ни в самом Иване Ильиче, ни вокруг него. Все, чего он коснется, омертвевает, все
превращается в ложь, пошлость и самодовольную обыденщину.
Перед нами раскрывается загадка смерти. «Неужели только она правда?» — спрашивает Иван Ильич. Да, перед его
жизнью правда — одна смерть, всегда величавая, глубокая и серьезная. Но в обманный призрак
превращается смерть, когда перед нею встанет подлинная
жизнь, достойная померяться с нею в глубине и величавой своей серьезности.
Жизнь, как таковая, мир сам по себе начинают представляться человеку отягченными какою-то великою виною. Анаксимандр Милетский в своей натур-философской системе учит, что видимый наш мир, выделяясь из Беспредельного, совершает как бы прегрешение. «Из чего произошли все вещи, в это они, погибая,
превращаются по требованию правды, ибо им приходится в определенном порядке времени претерпеть за неправду кару и возмездие».
Но время шло. Дифирамб
превратился в трагедию. Вместо Диониса на подмостки сцены выступили Прометеи, Этеоклы, Эдипы, Антигоны. Однако основное настроение хора осталось прежним. Герои сцены могли бороться, стремиться, — все они были для хора не больше, как масками того же страдающего бога Диониса. И вся
жизнь сплошь была тем же Дионисом. Долго сами эллины не хотели примириться с этим «одионисированием»
жизни и, пожимая плечами, спрашивали по поводу трагедии...
Между тем, вчера он недоумевал, как можно ставить
жизни вопросы об ее смысле и ценности; вселенная говорила ему. «
жизнь и блеск!» Сегодня же она, сама в себе нисколько не изменившаяся, говорит ему: «погребение!» И напрасны попытки силою представления и воспоминания удержаться при вчерашнем жизнеотношении; то, что вчера было полно покоряющей душу убедительности, сегодня
превратилось в мертвые слова, брезгливо отвергаемые душою.
И с первого же дня тюрьмы люди и
жизнь превратились для него в непостижимо ужасный мир призраков и механических кукол. Почти обезумев от ужаса, он старался представить, что люди имеют язык и говорят, и не мог — казались немыми; старался вспомнить их речь, смысл слов, которые они употребляют при сношениях, — и не мог. Рты раскрываются, что-то звучит, потом они расходятся, передвигая ноги, и нет ничего.
Неточные совпадения
Шаги людей на улице стали как будто быстрей. Самгин угнетенно вышел в столовую, — и с этой минуты
жизнь его надолго
превратилась в сплошной кошмар. На него наткнулся Кумов; мигая и приглаживая красными ладонями волосы, он встряхивал головою, а волосы рассыпались снова, падая ему на щеки.
— Возвращаясь к Толстому — добавлю: он учил думать, если можно назвать учением его мысли вслух о себе самом. Но он никогда не учил жить, не учил этому даже и в так называемых произведениях художественных, в словесной игре, именуемой искусством… Высшее искусство — это искусство жить в благолепии единства плоти и духа. Не отрывай чувства от ума, иначе
жизнь твоя
превратится в цепь неосмысленных случайностей и — погибнешь!
Сказка не над одними детьми в Обломовке, но и над взрослыми до конца
жизни сохраняет свою власть. Все в доме и в деревне, начиная от барина, жены его и до дюжего кузнеца Тараса, — все трепещут чего-то в темный вечер: всякое дерево
превращается тогда в великана, всякий куст — в вертеп разбойников.
Не играя вопросом о любви и браке, не путая в него никаких других расчетов, денег, связей, мест, Штольц, однако ж, задумывался о том, как примирится его внешняя, до сих пор неутомимая деятельность с внутреннею, семейною
жизнью, как из туриста, негоцианта он
превратится в семейного домоседа?
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье
жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный мир любви
превращался в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся в сером цвете.