Неточные совпадения
Когда с ближним случается несчастие, то в
душе человека закипает хищная
радость, — это уже прямо от своего лица Достоевский настойчиво повторяет чуть не в каждом романе.
И вот человек гасит в своей
душе последние проблески надежды на счастье и уходит в темное подполье жизни. Пусть даже случайный луч не напоминает о мире, где солнце и
радость. Не нужен ему этот мир, вечно дразнящий и обманывающий. У человека свое богатство — страдание.
Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовал ее, плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее, любить во веки веков. «Облей землю слезами
радости твоея и люби сии слезы твои»… — прозвенело в
душе его. О чем плакал он? О, он плакал в восторге своем даже и об этих звездах, которые сияли ему из бездны, и не стыдился исступления сего»…
«Добро», которое тут проявляет Наташа, уж, конечно, не отрицается живою жизнью. Напротив, оно есть именно сама живая жизнь. И именно поэтому дико даже подумать, что
душа Наташи живет — добром. Каким добром?! Наташа жизнью живет, а не добром; добро так же свободно и необходимо родится у нее из жизни, как родятся ее песни и
радость. И вот то самое, что у Вареньки является вялым без запаха цветком, превращается в цветок свежий и душистый, как только что сорванный в лесу ландыш.
Перед человеком открыто так много
радостей, так много счастья, а он не видит этого, не слушает поющих в
душе голосов жизни и превращает
душу свою в мерзлый, мертвый комок.
Наше воспитание, уродливая наша жизнь, уродливая оценка добра и зла калечат изначально прекрасную человеческую
душу. Но все время ясно и призывно звучит в ней «непогрешимый, блаженный голос» и зовет человека к великим
радостям, таким близким и доступным.
И здесь нельзя возмущаться, нельзя никого обвинять в жестокости. Здесь можно только молча преклонить голову перед праведностью высшего суда. Если человек не следует таинственно-радостному зову, звучащему в
душе, если он робко проходит мимо величайших
радостей, уготовленных ему жизнью, то кто же виноват, что он гибнет в мраке и муках? Человек легкомысленно пошел против собственного своего существа, — и великий закон, светлый в самой своей жестокости, говорит...
«Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная
радость, которая сияла на лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой
радости, это-то смутно и радостно наполняло теперь
душу Пьера».
Когда скрытое существо жизни раскрывается перед
душою в таком виде, то понятно, что и
душа отзывается на него соответственным образом. Николенька Иртеньев рассказывает про себя: «Чем больше я смотрел на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к Нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей
радости навертывались мне на глаза».
Нужный для жизни, благородный, возвышающий
душу труд заменяется бессмысленной работой на доставление всяческих удобств и
радостей ненужным, оторвавшимся от жизни людям. «Собрались и пируют. Народу больше нечего делать, как пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад награбленное. Бабы дома, мужики трут полы и тела в банях и ездят извозчиками».
Жизнь эта со всех сторон окружает человека, надвигается на него, зовет к себе, хлещет в
душу бурными потоками кипучей
радости и счастья.
В этом — сладко пронзающее
душу сладострастие, грозная
радость, темная, как кровь.
И в человеческом восторге сливается
душа с единою первосущностью мира и из глубочайших глубин своих запевает «трагический гимн богу, у которого
радость».
Да что это — безумие больного человечества? Кошмарный бред, от которого нужно очнуться и расхохотаться? Ведь даже борясь за будущее, мы в
душе все как будто боимся чего-то. Сами неспособные на
радость, столь далекие от нее, опасливо уже задаем себе вопросы: не окажется ли счастье и
радость синонимом статики? Не тем ли так и прекрасно будущее, что оно… никогда не придет? (Ибсен). Как прав Моррис! «Старый, жалкий мир с его изношенными
радостями и с надеждами, похожими на опасения!..»
В том волнении
радости и ожидания, которое было в
душе, я ясно увидел его — таинственного, темного бога морских пучин.
закусив губы, принять в грудь неизбежный удар, глубоко в
душе переболеть своею болью и выйти из испытания с искусанными губами, но с гордым духом, — с духом, готовым на новую скорбь, способным на новую
радость.
Несмотря на скорби, несмотря на несправедливость судьбы, он жадно любил жизнь «нутром и чревом», детская
радость жизни переполняла его
душу.
Жизнь глубоко обесценилась. Свет, теплота,
радость отлетели от нее. Повсюду кругом человека стояли одни только ужасы, скорби и страдания. И совершенно уже не было в
душе способности собственными силами преодолеть страдание и принять жизнь, несмотря на ее ужасы и несправедливости. Теперь божество должно держать ответ перед человеком за зло и неправду мира. Это зло и неправда теперь опровергают для человека божественное существо жизни. Поэт Феогнид говорит...
Широким вихрем носится пьяная, самозабвенная
радость, втягивает в себя
души и высоко поднимает их над обыденною жизнью, над трудами и заботами скучных будней.
Ничего, что кругом женщины не видят, не слышат и не чувствуют. Вьюга сечет их полуголые тела, перед глазами — только снег и камни. Но они ударяют тирсами в скалы — бесплодные камни разверзаются и начинают источать вино, мед и молоко. Весь мир преобразился для них в свете и неслыханной
радости, жизнь задыхается от избытка сил, и не в силах вместить грудь мирового восторга, охватившего
душу.
Души их высоко возносятся над тем, что развертывается перед ними, охватываются огненным ощущением какого-то огромного всеединства, где всякое явление, всякая
радость и боль кажутся только мимолетным сном.
Душа переполнена ощущением огромной силы, бьющей через край, которой ничего не страшно, которая все ужасы и скорби жизни способна претворять в пьяную, самозабвенную
радость.
Блажен тот из смертных, кто, презрев земное титаническое, с его тленными
радостями и ничтожными желаниями, устремляется
душою к светлому очистителю и освободителю
душ, великому Дионису-Загрею…
Как буйно-самозабвенный весенний восторг доступен только тому, кто прострадал долгую зиму в стуже и мраке, кто пережил
душою гибель бога-жизнедавца, — так и вообще дионисова
радость осеняет людей, лишь познавших страдальческое существо жизни.
Душа его ярко и радостно звучит на
радость бытия, он непрерывно ощущает великую, бесценную значительность жизни.
Эту новую песню сам Ницше и пропел миру. Пригвожденный ко кресту, со смертною мукою и отчаянием в
душе, он славил ясность мира и
радость небес. Только такую
радость он и знал. Только так смог он понять и
радость аполлоновского эллина: что такое светлый мир его божеств? Не больше, как «восхитительные видения истязуемого мученика».
Им ничего решительно не сказал этот зловещий итог, и они ни с какой стороны не могли приладить его к тому могучему чувствованию жизни, которое переполняло их
души одинаково среди
радостей и горестей.
Кто жив
душою, в ком силен инстинкт жизни, кто «пьян жизнью», — тому и в голову не может прийти задавать себе вопрос о смысле и ценности жизни, и тем более измерять эту ценность разностью между суммами жизненных
радостей и горестей.
Вернее всего, проживет он жизнь, угрюмо кипя непрерывным, беспричинным раздражением, которое накапливают в
душе вялая кровь и голодающие по воздуху легкие; будет он в свой черед лупить учеников, смертным боем бить жену, сам не зная, за что; и в одном только будет для него жизнь,
радость, свет — в водке; для нее он и заказ спустит, и взломает женин сундук…