Неточные совпадения
Воротившись из поездки в Петербург, Пьер рассказывает о положении дел в столице, о
тайном обществе, которого Пьер один из
главных основателей.
Смерть, в глазах Толстого, хранит в себе какую-то глубокую
тайну. Смерть серьезна и величава. Все, чего она коснется, становится тихо-строгим, прекрасным и значительным — странно-значительным в сравнении с жизнью. В одной из своих статей Толстой пишет: «все покойники хороши». И в «Смерти Ивана Ильича» он рассказывает: «Как у всех мертвецов, лицо Ивана Ильича было красивее,
главное, — значительнее, чем оно было у живого».
Пока же скажу, что Вожатого я любила больше всех родных и незнакомых, больше всех любимых собак, больше всех закаченных в подвал мячей и потерянных перочинных ножиков, больше всего моего тайного красного шкафа, где он был —
главная тайна. Больше «Цыган», потому что он был — черней цыган, темней цыган.
Люди уносят в свои могилы не только тайны своих ближних, но и свои собственные, а среди них
главную тайну — тайну смерти. Если бы живые могли проникнуть в нее, насколько было бы меньше в мире зла, преступлений, коварства и лжи, а быть может, тогда не было бы и жизни. Могилы были забыты — жизнь кипела ключом, и более всего там, где на поверхности, казалось, была гладь без малейшей зыби.
Неточные совпадения
И он задумался. Вопрос о том, выйти или не выйти в отставку, привел его к другому,
тайному, ему одному известному, едва ли не
главному, хотя и затаенному интересу всей его жизни.
Главное в том, что
тайные сношения с контрабандистами сделались явными.
— Послушайте, Вера, я не Райский, — продолжал он, встав со скамьи. — Вы женщина, и еще не женщина, а почка, вас еще надо развернуть, обратить в женщину. Тогда вы узнаете много
тайн, которых и не снится девичьим головам и которых растолковать нельзя: они доступны только опыту… Я зову вас на опыт, указываю, где жизнь и в чем жизнь, а вы остановились на пороге и уперлись. Обещали так много, а идете вперед так туго — и еще учить хотите. А
главное — не верите!
Главное, провозглашая о своей незаконнорожденности, что само собою уже клевета, ты тем самым разоблачал
тайну твоей матери и, из какой-то ложной гордости, тащил свою мать на суд перед первою встречною грязью.
— Нет-с, уж наверно не воротился, да и не воротится, может, и совсем, — проговорила она, смотря на меня тем самым вострым и вороватым глазом и точно так же не спуская его с меня, как в то уже описанное мною посещение, когда я лежал больной. Меня,
главное, взорвало, что тут опять выступали их какие-то
тайны и глупости и что эти люди, видимо, не могли обойтись без
тайн и без хитростей.