Что это? Утешительная уверенность в незыблемости законов сохранения материи или энергии? Я умру, а закон сохранения энергии будет существовать вечно. Я умру, но не уничтожусь, а превращусь… в навоз, на навозе же пышно распустится базаровский «лопух». Какое же это утешение? Как с такою «верою» возможно «бодро и даже весело смотреть
в глаза смерти»?
Неточные совпадения
Зверь не таков. При виде крови
глаза его загораются зеленоватым огнем, он радостно разрывает прекрасное тело своей жертвы, превращает его
в кровавое мясо и, грозно мурлыча, пачкает морду кровью. Мы знаем художников,
в душе которых живет этот стихийно-жестокий зверь, радующийся на кровь и
смерть. Характернейший среди таких художников — Редиард Киплинг. Но бесконечно чужд им Лев Толстой.
Смерть,
в глазах Толстого, хранит
в себе какую-то глубокую тайну.
Смерть серьезна и величава. Все, чего она коснется, становится тихо-строгим, прекрасным и значительным — странно-значительным
в сравнении с жизнью.
В одной из своих статей Толстой пишет: «все покойники хороши». И
в «
Смерти Ивана Ильича» он рассказывает: «Как у всех мертвецов, лицо Ивана Ильича было красивее, главное, — значительнее, чем оно было у живого».
И вдруг перед ним встает
смерть. «Нельзя было обманывать себя: что-то страшное, новое и такое значительное, чего значительнее никогда
в жизни не было с Иваном Ильичем, совершалось
в нем». Что бы он теперь ни делал — «вдруг боль
в боку начинала свое сосущее дело. Иван Ильич прислушивался, отгонял мысль о ней, но она продолжала свое, и она приходила и становилась прямо перед ним и смотрела на него, и он столбенел, огонь тух
в глазах, и он начинал опять спрашивать себя: неужели только она правда?»
Умирает Николай Левин. Он страстно и жадно цепляется за уходящую жизнь,
в безмерном ужасе косится на надвигающуюся
смерть. Дикими, испуганными
глазами смотрит на брата: «Ох, не люблю я тот свет! Не люблю». На лице его — «строгое, укоризненное выражение зависти умирающего к живому». Умирать с таким чувством — ужаснее всяких страданий. И благая природа приходит на помощь.
Глядя
в глаза Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни, которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве
смерти, смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих…
«Высокое, вечное небо» научило его только одному: что
в мире все ничтожно, что нужно доживать свою жизнь, «не тревожась и ничего не желая». Чего не могло сделать высокое небо, сделала тоненькая девушка с черными
глазами: отравленного
смертью князя Андрея она снова вдвинула
в жизнь и чарами кипучей своей жизненности открыла ему, что жизнь эта значительна, прекрасна и светла.
А Одиссей двадцать лет жизни провел
в кровавых боях под Троей и
в смертно-опасных скитаниях по миру;
смерть несчетное число раз заглядывала ему
в самые
глаза.
Гусар взглянул на Игоря, в его спокойное, бледное лицо, в открытые мужественные глаза, смело смотревшие
в глаза смерти, и внезапное раздражение охватило все его существо.
Неточные совпадения
Когда прошло то размягченье, произведенное
в ней близостью
смерти, Алексей Александрович стал замечать, что Анна боялась его, тяготилась им и не могла смотреть ему прямо
в глаза. Она как будто что-то хотела и не решалась сказать ему и, тоже как бы предчувствуя, что их отношения не могут продолжаться, чего-то ожидала от него.
— Да, вот эта женщина, Марья Николаевна, не умела устроить всего этого, — сказал Левин. — И… должен признаться, что я очень, очень рад, что ты приехала. Ты такая чистота, что… — Он взял ее руку и не поцеловал (целовать ее руку
в этой близости
смерти ему казалось непристойным), а только пожал ее с виноватым выражением, глядя
в ее просветлевшие
глаза.
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл
глаза руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают
в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед
смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед
смертью?
Я пристально посмотрел ему
в глаза; но он спокойным и неподвижным взором встретил мой испытующий взгляд, и бледные губы его улыбнулись; но, несмотря на его хладнокровие, мне казалось, я читал печать
смерти на бледном лице его.
А между тем появленье
смерти так же было страшно
в малом, как страшно оно и
в великом человеке: тот, кто еще не так давно ходил, двигался, играл
в вист, подписывал разные бумаги и был так часто виден между чиновников с своими густыми бровями и мигающим
глазом, теперь лежал на столе, левый
глаз уже не мигал вовсе, но бровь одна все еще была приподнята с каким-то вопросительным выражением.