Неточные совпадения
— Я тебе объясню,
в чем дело. Совсем не нужно сразу стирать. Сначала нужно положить белье
в холодную воду, чтоб вся засохшая грязь отмокла. Потом отжать, промылить хорошенько, налить водой и поставить кипеть…
Говорят, на
днях в деревне были большевистские агитаторы, собрали сход и объявили, чтобы никто не являлся на призыв,
что красные войска уже подходят к Перекопу и через две недели будут здесь.
— Ну,
что же, ну, говорите нам прямо: как у вас
дела в армии? допрашивала Агапова. — Сумеете вы нас защитить или нет?
— Только удивляться приходится, какое это дикое зверье. Хуже зверья! Кончен, например, бой. Обыкновенно у всех
в это время только одно желание: отдохнуть. А они первым
делом бросаются раскапывать могилы наших и начинают ругаться над трупами. Находят на это силы! А уж про раненых
что и говорить!
— А тогда
что же? Кто с вами? И
что вы хотите делать? Сложить руки на груди, вздыхать о погибшей революции и негодовать? Разводить курочек и поросяточек? Кто
в такие эпохи не находит себе
дела, тех история выбрасывает на задний двор. «Хамы» делают революцию, льют потоками чужую кровь, — да! Но еще больше льют свою собственную. А благородные интеллигенты, «истинные» революционеры, только смотрят и негодуют!..
— А кому какая польза,
что ты работаешь? Кабы вы на общественную пользу работали, то было бы
дело. А вы зерно
в ямы зарываете, подушки набиваете керенками, — «работаем»! Сколько подушек набила? А приду к тебе, мучицы попрошу для ребят, скажешь: нету!
— Тогда вот
что. Уговорите его, чтобы он ушел. И уходите сами. Как можно все это выносить за
дело,
в которое не веришь!
Было везде тихо, тихо. Как перед грозою, когда листья замрут, и даже пыль прижимается к земле. Дороги были пустынны, шоссе как вымерло. Стояла страстная неделя.
Дни медленно проплывали — безветренные, сумрачные и теплые. На северо-востоке все время слышались
в тишине глухие буханья. Одни говорили, — большевики обстреливают город, другие, —
что это добровольцы взрывают за бухтою артиллерийские склады.
— Я сказал,
что подумаю, но
что, во всяком случае, необходимое условие — свобода слова и печати,
что иначе я просвещения не мыслю. Они заявили,
что в принципе со мною совершенно согласны,
что меры против печати принимаются только ввиду военного положения. Уверяли,
что теперь большевики совсем не те, как
в прошлом году,
что они дорожат сотрудничеством интеллигенции. Через два
дня обещались приехать за ответом.
— Теперь вы будете отправлены на фронт,
в передовую линию, и там,
в боях за рабочее
дело, искупите свою вину. Я верю,
что скоро мы опять сможем назвать вас нашими товарищами… — А третьего мы все равно отыщем, и ему будет расстрел… Товарищи! — обратился он к толпе. — Мы сегодня уходим. Красная армия освободила вас от гнета ваших эксплуататоров, помещиков и хозяев. Стройте же новую, трудовую жизнь, справедливую и красивую!
И весело было,
что смело ломались все застывшие формы школьного
дела,
что выносились из школ иконы,
что баричи-гимназисты сами мыли полы
в классах,
что на гимназических партах стали появляться фабричные ребятишки.
Он сам посещал школы, беседовал с учениками, объяснял им,
что не нужно стыдиться физического труда,
что религия — это частное
дело каждого,
что предметам одного религиозного культа не место
в школах, где для совместного обучения сходятся люди самых разнообразных вероисповеданий.
Мириманов изумился: деньги его лежали
в банке, а на
днях только было объявлено,
что все вклады
в банках конфискуются. Он пошел объясняться
в ревком. Долго спорили, торговались. Наконец, спустили ему до пятнадцати тысяч. Мириманов внес.
— Все это, конечно, очень хорошо. Но ведь для того, чтоб такую огромную программу провести
в жизнь, нужны средства богатейшего государства. Программы намечают широчайшие, а средств не дают. Народным учителям мы до сих пор не заплатили жалованья.
Дело мы развертываем, а
чем будем платить?
Катя узнала от товарок по заключению,
что их камера, Б, «сомнительная». Из нее переводят либо
в камеру А — к выпуску, либо
в камеру
В — для расстрела. На
днях расстреляли двух девушек-учительниц за саботаж и контрреволюционную пропаганду. Катя жадно расспрашивала про них
днем, а ночью бледные их тени реяли пред нею
в темноте.
Бритый предложил рассказать, как было
дело. Допрашивал мягко и не враждебно. Катя все рассказала и прибавила,
что в «хамском царстве» вовсе не раскаивается,
что этот Зайдберг, правда, держался, как хам.
— Как
что? Ведь этот хлеб люди будут есть. Вы подумайте, — выдают сейчас по полфунта
в день. И вот, вместо хорошего хлеба, получат они слежавшуюся замазку, да еще испачканную вашими сапогами.
Катя, как всегда, старалась дорыться до самого
дна души, —
что там у человека, под внешними словами? Было это под вечер. Они сидели
в виноградной беседке,
в конце миримановского сада. И Катя спрашивала...
— Только вот
что:
в жилищном отделе сказали,
что мне не позволят выбрать сожительницу, а пришлют сами. На
днях был жилищный контролер…
— Айда!.. Только бы до гор добраться… Пока еще подъедут, разберут,
в чем дело. Не беги, пока на виду.
— Славный этот Капралов наш. Выхлопотал у ревкома для всех исполнителей по десять фунтов муки и по фунту сахару, Гребенкин противился, хотел даром заставить, но Капралов с Хановым настояли. И вы знаете, Бубликов недавно хотел выгнать княгиню из своей гостиницы за то,
что денег не платит за номер. Дурень какой, —
в нынешнее-то время! Ханов посадил его за это на два
дня в подвал. Успокоился.
— Скажите! Ну, скажите мне! Разве такое что-нибудь вы испытывали прежде, когда пели
в ваших салонах, когда это у вас было от безделья? Какую вы целину затронули! Разве вы не чувствуете,
что вы сейчас делали огромное
дело,
что никогда они вам этого не забудут?
— Да
что это, товарищ Климушкин! Ведь каждый
день видитесь
в ревкоме. Дайте человеку хоть
в воскресенье поужинать спокойно.
— Катя! Меня спрашивают: «Вы против смертных казней, производимых советскою властью?» А я буду вилять, уклоняться от ответа? Это ты называешь — не задирать!.. Я тут всего третий
день. И столько насмотрелся,
что стыдно становится жить. Да, Катя, стыдно жить становится!.. Каждый
день по нескольку человек уводят на расстрел, большинство совершенно даже не знает,
в чем их вина. А Вера с ними, а ты водишь с ними компанию…
Везде чувствовалась организованная, предательская работа. Два раза загадочно загоралось близ артиллерийских складов. На баштанах около железнодорожного пути арестовали поденщика; руки у него были
в мозолях, но забредший железнодорожный ремонтный рабочий заметил,
что он перед едою моет руки, и это выдало его. Оказался офицер. Расстреляли. Однако через пять
дней, на утренней заре, был взорван железнодорожный мост на семнадцатой версте.
Рассказал Корсаков, как обыватель приехал
в Берлин, как напрасно разыскивал Жилотдел, как приехал
в гостиницу. Таинственно отзывает швейцара. — «
Дело, товарищ, вот
в чем: мне нужно переночевать. Так, где-нибудь! Я не прихотлив. Вот, хоть здесь, под лестницей, куда сор заметают. Я вам за это заплачу двести марок». — «Да пожалуйте
в номер. У нас самый лучший номер стоит семьдесят марок». — «Суть, видите ли,
в том,
что я поздно приехал, Жилотдел был уже заперт, и у меня нет ордера…»
Жители прятались по домам. Казаки вламывались
в квартиры, брали все,
что приглянется. Передавали,
что по занятии города им три
дня разрешается грабить. На Джигитской улице подвыпившие офицеры зарубили шашками двух проходивших евреев.
— Не знаю… Сначала думал, — ревматизм. Холодно было
в подвале и сыро. Сильнейшие боли
в колене, —
в одном, потом появились
в другом. И слабость бесконечная, все бы лежал, лежал. По бедрам красные точки, как от блошиных укусов. А вчера посмотрел, — багровые и желто-голубые пятна на бедрах… Ясное
дело, — цинга. Только странно,
что на деснах ничего. Но так бывает. Это все пустяки.
Вера говорила, и все жадно слушали. Вера говорила: они гибнут за то, чтоб была новая, никогда еще
в мире не бывавшая жизнь, где не будет рабов и голодных, повелителей и угнетателей.
В борьбе за великую эту цель они гибнут, потому
что не хотели думать об одних себе, не хотели терпеть и сидеть, сложа руки. Они умрут, но кровь их прольется за хорошее
дело; они умрут, но
дело это не умрет, а пойдет все дальше и дальше.
Неточные совпадения
Батюшка пришлет денежки,
чем бы их попридержать — и куды!.. пошел кутить: ездит на извозчике, каждый
день ты доставай
в кеятр билет, а там через неделю, глядь — и посылает на толкучий продавать новый фрак.
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За
что ж,
в самом
деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и
в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет
дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать,
что он такое и
в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но
в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Что за черт!
в самом
деле! (Протирает глаза.)Целуются! Ах, батюшки, целуются! Точный жених! (Вскрикивает, подпрыгивая от радости.)Ай, Антон! Ай, Антон! Ай, городничий! Бона, как дело-то пошло!
— дворянин учится наукам: его хоть и секут
в школе, да за
дело, чтоб он знал полезное. А ты
что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то,
что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого,
что ты шестнадцать самоваров выдуешь
в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!