Неточные совпадения
Чрезвычайка его
арестовала и отправила в Москву с двумя спекулянтами и черносотенцем-генералом.
— Катерина Ивановна! Мы
арестовали Дмитрия Николаевича, не выпускаем его, пока не выпьет кофе. А он рвется к вам, совесть его мучит, и кофе останавливается в горле. Сжальтесь над ним, зайдите к нам!
— Ну, что? Как дела у вас? По-старому, —
арестовываете, расстреливаете?
— Кого нужно,
арестовываем и расстреливаем.
— Эту твою фельдшерицу нужно бы
арестовать и отправить в чрезвычайку, чтоб не распространяла таких клевет. Ясное дело, — больной бредит.
— А лица такие неприятные, глаза бегают… Но что было делать? Откажешь, а их расстреляют! Всю жизнь потом никуда не денешься от совести… Провела я их в комнату, — вдруг в дом комендант, матрос этот, Сычев, с ним еще матросы. «Офицеров прятать?» Обругал, избил по щекам,
арестовали. Вторую неделю сижу. И недавно, когда на допрос водили, заметила я на дворе одного из тех двух. Ходит на свободе, как будто свой здесь человек.
Почему не
арестовываете людей вроде этого Зайдберга или вашего Искандера?
Вон, в первый большевизм было:
арестовали большевики тридцать фабрикантов и банкиров, посадили в подвал.
— Значит, сам комбриг никуда не годится. Если бы я имел данные, я бы его
арестовал без разговоров. А только я вижу: не из наших он. Зачем так много работает? Не по совести он у нас.
— Да я тебя
арестовать велю! Ты с ума сошел!
— Гриша, сейчас Софронов проехал из степи с сеном. Скажи, чтоб дал лошадей. Станет упираться,
арестуй.
Везде чувствовалась организованная, предательская работа. Два раза загадочно загоралось близ артиллерийских складов. На баштанах около железнодорожного пути
арестовали поденщика; руки у него были в мозолях, но забредший железнодорожный ремонтный рабочий заметил, что он перед едою моет руки, и это выдало его. Оказался офицер. Расстреляли. Однако через пять дней, на утренней заре, был взорван железнодорожный мост на семнадцатой версте.
— Весь наш Особый Отдел нужно бы расстрелять. Вялый, никакой инициативы.
Арестовывает случайно попавшихся, но совершенно не умеет поставить широкой разведывательной работы. Теперь, впрочем, все переменится. Скоро приезжает Воронько.
— Ну, хорошо. Это бы все еще можно, — если не принять, то понять. Но ведь
арестовывают и уничтожают часто совершенно невинных, по одному подозрению, даже без всякого подозрения, просто так.
Арестовали и профессора Дмитревского. Жена его, Наталья Сергеевна, пришла в контрразведку. Ротмистр с взлохмаченными усиками, очень напоминавший прежних жандармских ротмистров, встретил ее сурово.
Арестовали в саду во время работы Афанасия Ханова.
Арестовали почему-то и Капралова, увезли обоих в город. Гребенкин скрылся. Тимофей Глухарь тоже скрывался, а вечером, в сумерках, бегал по дачам и просил более мягкосердечных дачников подписать бумагу, что они от него обиды не имели. Почтительно кланялся, стоял без шапки.
— Дома. Его было
арестовали, а в последний день, видно, выпустили. Только теперь он дома.
Понимаете, сам его
арестовывал, а потом неделю целую во сне видел.
— Я не дам себя мучить, — зашептал он вдруг по-давешнему, с болью и с ненавистию мгновенно сознавая в себе, что не может не подчиниться приказанию, и приходя от этой мысли еще в большее бешенство, —
арестуйте меня, обыскивайте меня, но извольте действовать по форме, а не играть со мной-с! Не смейте…
— А вот во время революции интересно было, новые гости приходили, такое, знаете, оживление. Один, совсем молодой человек, замечательно плясал, просто — как в цирке. Но он какие-то деньги украл, и пришла полиция
арестовать его, тогда он выбежал на двор и — трах! Застрелился. Такой легкий был, ловкий.
Но русскую полицию трудно сконфузить. Через две недели
арестовали нас, как соприкосновенных к делу праздника. У Соколовского нашли письма Сатина, у Сатина — письма Огарева, у Огарева — мои, — тем не менее ничего не раскрывалось. Первое следствие не удалось. Для большего успеха второй комиссии государь послал из Петербурга отборнейшего из инквизиторов, А. Ф. Голицына.
Неточные совпадения
— Порфирий Петрович! — проговорил он громко и отчетливо, хотя едва стоял на дрожавших ногах, — я, наконец, вижу ясно, что вы положительно подозреваете меня в убийстве этой старухи и ее сестры Лизаветы. С своей стороны, объявляю вам, что все это мне давно уже надоело. Если находите, что имеете право меня законно преследовать, то преследуйте;
арестовать, то
арестуйте. Но смеяться себе в глаза и мучить себя я не позволю.
Чем же могут его обличить окончательно, хоть и
арестуют?
— Вы когда меня думаете
арестовать?
— Не хочу я вашей дружбы и плюю на нее! Слышите ли? И вот же: беру фуражку и иду. Ну-тка, что теперь скажешь, коли намерен
арестовать?
Отбил всех, да недолго покуражился: у них в доме его и
арестовали.