Неточные совпадения
Вера, племянница Софьи Алексеевны, — стройная, худощавая блондинка с матово-бледным лицом и добрыми глазами; она собирается осенью ехать в консерваторию, и,
говорят, у нее действительно
есть талант.
— Да не беспокойтесь, пожалуйста, я вот сначала послушаю. Очень может
быть, что после этого и не стану
говорить.
Лодка шла быстро; вода журчала под носом; не хотелось
говорить, отдавшись здоровому ощущению мускульной работы и тишине ночи. Меж деревьев всем широким фасадом выглянул дом с белыми колоннами балкона; окна везде
были темны: все уже спят. Слева выдвинулись липы и снова скрыли дом. Сад исчез назади; по обе стороны тянулись луга; берег черною полосою отражался в воде, а дальше по реке играл месяц.
Я с величайшим удовольствием прочту книгу, где дается что-нибудь новое по подобному вопросу, не прочь и
поговорить о нем; но пусть для моего собеседника, как и для меня, вопрос этот
будет холодным теоретическим вопросом, вроде вопросе о правильности теории фагоцитоза или о вероятности гипотезы Альтмана.
Уж тогда, когда я
говорил, во мне шевельнулось отвращение к моему приподнятому тону; но меня подчинило себе то жадное внимание, с каким слушала Наташа. Она не спускала с меня радостно-недоумевающего взгляда, и столько в этом взгляде
было страха, что я оборву себя, по обыкновению замну разговор. Ну, вот, — я не остановился, не свел разговора на другое… О, мерзость!
И напрасно я стараюсь убедить себя, что
говорил я искренно, что
есть что-то болезненное в моей боязни к «высоким словам»: на душе скверно и стыдно, как будто я, из желания пустить пыль в глаза, нарядился в богатое чужое платье.
— Да вы, батенька, знаете ли, что такое земская служба? —
говорил он, сердито сверкая на меня глазами. — Туда идти, так прежде всего здоровьем нужно запастись бычачьим: промок под дождем, попал в полынью, — выбирайся да поезжай дальше: ничего! Ветром обдует и обсушит, на постоялом дворе
выпьешь водочки, — и опять здоров. А вы посмотрите на себя, что у вас за грудь: выдуете ли вы хоть две-то тысячи в спирометр? Ваше дело — клиника, лаборатория. Поедете, — в первый же год чахотку наживете.
Я
говорил, а сам не отрывал глаз от ее милого, радостно-смущенного лица. Я видел, как она рада происшедшей во мне перемене и даже не старается скрыть этого, и мне неловко и стыдно
было в душе, и хотелось яснее показать ей, как она мне дорога.
Я взглянул на Наташу: она
была там!.. Заклятая Лощина — это глухая трущоба, которая,
говорят, кишит волками; ее и днем стараются обходить подальше. А эта девчурка едет туда одна ранним утром, так себе, для прогулки!.. Не знаю, настроение ли
было такое, но в эту минуту меня все привлекало в Наташе: и ее свободная, красивая посадка на лошади, и сиявшее счастьем смущенное лицо, и вся, вся она, такая славная и простая.
— Голубчик, надень шапку!.. И привяжем мы сами… А уж если хочешь
быть другом,
напои нас молочком… Едем мы сюда, — вот он и
говорит: «Не даст нам Денис молока!» Кто, я
говорю, Денис-то не даст?
Я
говорил, как плохой актер
говорит заученный монолог, и мерзко
было на душе… Мне вдруг пришла в голову мысль: а что бы я сказал ей, если бы не
было этой спасительной сельской учительницы, альфы и омеги «настоящего» дела?
«Посмотрим,
говорят, может
быть, что-нибудь найдем».
Всю остальную дорогу мы лишь изредка перекидывались незначащими замечаниями. Наташа упорно смотрела в сторону, и с ее нахмуренного лица не сходило это злое, жесткое выражение. Мне тоже не хотелось
говорить. Солнце село, теплый вечер спускался на поля; на горизонте вспыхивали зарницы. Тоскливо
было на сердце.
Наташа сидела, подперев подбородок рукою, и сумрачно слушала. Как не похожа
была она теперь на ту Наташу, которая две недели назад, в этой же лодке с жадным вниманием слушала мои рассказы о службе в земстве! И чего бы я ни дал, чтобы эти глаза взглянули на меня с прежнею ласкою. Но тогда она ждала от меня того, что дает жизнь, а теперь я
говорил о смерти, о смерти самой страшной, — смерти духа. И позор мне, что я не остановился, что я продолжал
говорить.
Говорила она неохотно, словно старалась отвязаться от тех пустяков, с которыми я к ней приставал. И вообще держалась она со мною так, как будто я
был случайно зашедший с улицы человек, только мешавший ей в ее важном деле.
— Ну послушайте, Черкасов, — подумайте немножко, хоть что-нибудь-то можете вы сообразить? Я над вами всю ночь сидел, отходил вас, — хочу я вам зла или нет? Что мне за прибыль ваших детей морить? А заразу нужно же убить, ведь вы больны
были заразительною болезнью. Я не
говорю уж о соседях, — жена ваша и дети могут заразиться. Сами тогда ко мне прибежите.
А скажи ему то же самое прохожая богомолка или отставной солдат, — и он с полною верою станет исполнять все ими сказанное, он не станет притворяться фаталистом и
говорить: «Бог не захочет, ничего не
будет». Вот про бараки ему давно уже наговорили всевозможных ужасов идущие с Волги рабочие, — и он старательно обходит наш барак за сотню сажен.
«Пузо»… так только в псевдонародных рассказах мужики
говорят, — подумал я с накипавшим враждебным чувством к Игнату, — Половина второго… Скоро можно
будет разбудить фельдшера».
«А,
говорят, вон он, холерный, пришел!» Я молчу,
выпил стаканчик свой, закусываю…
Подходит Ванька Ермолаев, токарь по металлу: «А что, почтенный, нельзя ли,
говорит, ваших докторей-фершалов побеспокоить?» — «На что они,
говорю, тебе?» — «А на то, чтоб их не
было.
— «Мы,
говорит, твоего доктора сейчас бить идем, вот для куражу
выпиваем».
— Что такое? Мы — народ морим?! Откуда это ты, старик, выдумал? Народу у меня в больнице лежало много, — что же, из них кто-нибудь это сказал тебе?… Не может
быть! Спросить многих можно, — мало ли у нас выздоровело! Рыков Иван, Артюшин, Кепанов, Филиппов… Все у меня в больнице лежали. Ты от них это слышал, это они
говорили тебе? — настойчиво спросил я.
— Ну, нет, брат, погоди! Дело тут серьезное. Если знаешь, то толком и
говори. Где мы народ морили, когда?… Господа, может
быть, из вас кто-нибудь это скажет? — обратился я к окружающим.
— Ведь вот, господа, пришли вы сюда, шумите… А из-за чего? Вы
говорите, народ помирает. Ну, а рассудите сами, кто в этом виноват.
Говорил я вам сколько раз: поосторожнее
будьте с зеленью, не
пейте сырой воды. Ведь кругом ходит зараза. Разорение вам какое, что ли, воду прокипятить? А поди ты вот, не хотите. А как схватит человека, — доктора виноваты. Вот у меня недавно один умер: шесть арбузов натощак съел! Ну скажите, кто тут виноват? Или вот с водкой:
говорил я вам, не
пейте водки, от нее слабеет желудок…
Неточные совпадения
Осип.
Говорит: «Этак всякий приедет, обживется, задолжается, после и выгнать нельзя. Я,
говорит, шутить не
буду, я прямо с жалобою, чтоб на съезжую да в тюрьму».
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно тебе
будет гораздо лучше, потому что я хочу надеть палевое; я очень люблю палевое.
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и
говорю ему: «Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая, не знаю, за чем-то
была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время
говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, —
говорит, — не
буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный,
поешь селедки!»