Неточные совпадения
Мнимая мораль без религии, может
быть, помогает вести добропорядочный образ
жизни, поступать правильно, уклоняться от зла, но только из страха перед наказанием в чувственном мире, а совсем не из любви к добру, и существует из самой себя (нем.).
Нет
жизни и смерти,
есть одно вечное, неподвижное днесь.
Я (тогда марксист!) невольно называл это созерцание молитвой и всякое утро, стремясь попасть в Zwinger, пока никого еще там не
было, бежал туда, пред лицо Мадонны, «молиться» и плакать, и немного найдется в
жизни мгновений, которые
были бы блаженнее этих слез…
Иначе же — только подвигом, крестом целой
жизни могу я рассеять это облако, — оно может рассеяться, это я тоже знал достоверно, оно
есть тень моего собственного греха, ибо ведь я сам распял его своими грехами.
Религия
есть психологизм в том только смысле, что она представляет совокупность фактов психологической
жизни, осуществляющихся в конкретной индивидуальной психике.
Но в этом смысле в психологизме могут считаться повинны решительно все деятельности духа: разве познание не
есть также факт душевной
жизни, разве мораль не имеет своей психологии (более придирчивые критики и рассматривают мораль лишь как психологический факт)?
Получая новые впечатления от
жизни,
будет ли то Ледовитый океан или остров Цейлон, эскимосы или зулусы, бразильские бабочки или вороны, Большая Медведица или Солнце, — во всем этом человек ощущает себя в имманентном мире, едином во всем многообразии.
— Евхаристия (причащение) — христианское таинство, заключающееся в том, что верующие
едят хлеб и
пьют вино, которые превратились («пресуществились») в истинное тело и кровь Иисуса Христа; тем самым верующие соединяются с Христом и становятся сопричастными «
жизни вечной».
И, однако, это отнюдь не значит, чтобы вера
была совершенно индифферентна к этой необоснованности своей: она одушевляется надеждой стать знанием, найти для себя достаточные основания [Так, пришествие на землю Спасителя мира
было предметом веры для ветхозаветного человечества, но вот как о нем говорит новозаветный служитель Слова: «о том, что
было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове
жизни (ибо
жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную
жизнь, которая
была у Отца и явилась нам), о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам» (1
поел. св. Иоанна. 1:1–3).].
На этом основании можно и должно научаться вере, и правая вера, правые догматы, «православие»,
есть и задача для религиозной
жизни, а не одна только эмпирическая ее данность.
В религиозной
жизни нет застоя и неподвижности, как нет и неотъемлемых достижений и мертвых точек, здесь все и всегда в движении, вверх или вниз, вперед или назад, а потому мертвому успокоенному догматизму здесь не может
быть места.
Таковы исключительно элементы религии, но вместе с тем все они и принадлежат сюда; нет чувства, которое не
было бы религиозным (курс. мой), или же оно свидетельствует о болезненном и поврежденном состоянии
жизни, которое должно тогда обнаружиться и в других областях.
Искать и находить это вечное и бесконечное во всем, что живет и движется, во всяком росте и изменении, во всяком действии, страдании, и иметь и знать и непосредственном чувстве саму
жизнь лишь как такое бытие в бесконечном и вечном — вот что
есть религия…
Что вы знаете или мните о природе вещей, лежит далеко в стороне от области религии: воспринимать в нашу
жизнь и вдохновляться в этих воздействиях (вселенной) и в том, что они пробуждают в нас, всем единичным не обособленно, а в связи с целым, всем ограниченным не в его противоположности иному, а как символом бесконечного — вот что
есть религия; а что хочет выйти за эти пределы и, напр., глубже проникнуть в природу и субстанцию вещей,
есть уже не религия, а некоторым образом стремится
быть наукой…
«Как бы ни
было справедливо, что религиозное чувство составляет самое внутреннее зерно религиозной
жизни, все же истинно религиозное чувство
есть лишь такое, которое возбуждается религиозными представлениями объективной (хотя бы и относительной) истины.
«Порождай лишь в себе сообразное долгу настроение, и ты познаешь Бога и, тогда как для ближних своих ты
будешь представляться еще в чувственном мире, для себя самого ты окажешься в вечной
жизни» [J. G. Fichte. Die philosophischen Schriften zum Atheismusstreit.
Здесь, как и во многих случаях в религиозной
жизни, мы наталкиваемся на антиномию: голый историзм, внешняя авторитарность в религии
есть окостенение церковности, своевольный же мистицизм
есть ее разложение; не нужно ни того, ни другого, а вместе с тем нужно и то, и другое: как церковный авторитет, так и личная мистика.
В таком случае человеческая история, не переставая
быть историей, в то же время мифологизируется, ибо постигается не только в эмпирическом, временном выражении своем, но и ноуменальном, сверхвременном существе; так наз. священная история, т. е. история избранного народа Божия, и
есть такая мифологизированная история: события
жизни еврейского народа раскрываются здесь в своем религиозном значении, история, не переставая
быть историей, становится мифом.
Когда Бог станет «всяческая во всех», не
будет религии в нашем смысле, станет не нужно уже воссоединять (religare) разъединенного, не
будет и особого культа, ибо вся
жизнь явится богодейственным богослужением.
Поэтому богослужение, культ
есть живая догматика, мифы и догматы в действии, в
жизни.
Христианину надлежит верить, что в языческом мире хотя и живо ощущалась потребность в таинстве, ибо она не устранима из религии по самому ее существу, и хотя она утолялась по-своему [Об этом см. ниже в отделе III.], но не
было таинств истинных, «питающих в
жизнь вечную», которые могли явиться лишь в христианстве, после воплощения Бога-Слова, давшего Свою Плоть и Кровь в живот вечный.
История догматов показывает, что поводом для их установления и провозглашения чаще всего являлись те или иные ереси, т. е. уклонения не только религиозной мысли, но и, прежде всего, религиозной
жизни (ведь очевидно же, напр., что арианство
есть совершенно иное восприятие христианства, нежели церковно-православное).
Все, что переживается нами в душевной
жизни, становится мыслью, проходит чрез мысль, хотя не
есть только мысль и никогда без остатка не выражается в слове.
И эта мыслимость всего сущего, нисколько не противоречащая его недомыслимости,
есть имманентная норма
жизни духа, и ее не могут нарушить даже и те, кто на словах ее отвергают, ибо и агностицизм всегда
есть уже некоторый догматизм, некоторое положительное догматическое учение о Боге, хотя бы и минимального содержания.
Никогда нельзя сказать про человека, действительно прикоснувшегося к церковной
жизни, что для него догматы
суть только учение или рациональные схемы, логические символы, ибо прикосновенность эта именно и означает реальную встречу Бога с человеком в живом личном опыте, личное мифотворчество.
Истина в божественном своем бытии
есть и «Путь и Живот» [Слова Иисуса Христа: «Я есмь путь и истина и
жизнь» (Ин. 14:6).].
Как
жизнь, она
есть неизреченная и не разложимая ее полнота.
Истина, как высшая действительность,
есть тем самым и Добро и Красота в неразрывном триединстве
Жизни.
Разумеется ли здесь формально-логическое a priori, проявляющееся в каждом отдельном акте познания, или же это
есть действительное припоминание о мифотворческом ведении, причем второстепенное значение для разрешения этого вопроса имеет вопрос, когда произошла встреча с трансцендентным: в этой ли
жизни или за ее пределами?
Философия не
есть мудрость мира, но познание не-мирового (Nichtweltlichen), не познание внешней меры, эмпирического бытия и
жизни, но знание того, что вечно, что
есть Бог и что проистекает из его натуры…
Поэтому догмат оплодотворяет, но не насилует, ибо это
есть вера человека, его любовь, его чувство
жизни, он сам в свободном своем самоопределении.
Тогда он представится в надлежащем свете, именно как особое проявление религиозной
жизни, хотя сухое и рассудочное, как напряженная мысль о религии, связанная с ее изучением, а ведь и мысль, и научное постижение
есть тоже
жизнь, совершается не вне человеческого духа.
К счастью, дело обстоит наоборот: религия не утверждается на рассудочном постижении, она стоит в самой себе, и, напротив, для нее указанная антиномия как раз создает постоянный и незаменимый импульс, она
есть нерв религии, придает ей глубину и движение и, хотя и неразрешимая, она постоянно разрешаема в религиозной
жизни, вновь и вновь переживаясь как источник религиозных озарений в пламени веры.
Для веры и не должно
быть понятного до конца, вера
есть дитя тайны, подвиг любви и свободы, она не должна убояться рассудочного абсурда, ибо здесь открывается вечная
жизнь, безбрежность Божества.
Предсмертные слова Плотина: «Пытаюсь божественное в нас возвести к божественному во всем» —
были девизом его
жизни и философии.
890, A: «το ον και αγαθού κρεϊττον εστί καί ενός είλικρενέστερον καί μονάδος άρχεγονώτερον» (Сущее лучше блага, чище единого и изначальное монады).]; его нельзя, наконец, назвать и
жизнью, он больше и выше, чем
жизнь, он
есть вечный и неиссякаемый источник
жизни» [De Profug.
Хотя Он нигде, но все чрез Него, а в Нем, как не существующем, ничто (ως μη δντι μηδέν) из всего, и напротив, все в Нем, как везде сущем; с другой стороны, чрез Него все, потому что Он сам нигде и наполняет все как всюду сущий» (S. Maximi Scholia in 1. de d. п., col. 204–205).], αΰτΟ δε ουδέν (и именно ουδέν, а не μηδέν), как изъятое из всего сущего (ως πάντων ύπερουσίως έξηρημένων), ибо оно выше всякого качества, движения,
жизни, воображения, представления, имени, слов, разума, размышления, сущности, состояния, положения, единения, границы, безграничности и всего существующего» (ib.) [Св. Максим комментирует эту мысль так: «Он сам
есть виновник и ничто (μηδέν), ибо все, как последствие, вытекает из Него, согласно причинам как бытия, так и небытия; ведь само ничто
есть лишение (στέρησις), ибо оно имеет бытие чрез то, что оно
есть ничто из существующего; а не сущий (μη ων) существует чрез бытие и сверхбытие (ΰπερεΐναι),
будучи всем, как Творец, и ничто, как превышающий все (ΰπερβεβηκώς), а еще более
будучи трансцендентным и сверхбытийным» (ιϊπεραναβεβηκώς και ύπερουσίως ων) (S.
Так, основное определение Божества как блага сопровождается следующим разъяснением: «
будучи только в себе, оно не имеет сущности и далеко превосходит сущность,
будучи неживым, превосходит
жизнь, и
будучи неразумным, превосходит мудрость» (και εν αύτω μόνφ και το ανούσιον ουσίας υπερβολή· και το αζωον υπερέλουσα ζωή και το άνουν υπερέχουσα σοφία) (de d. п., IV, 3, с. 647).
«Итак, мы говорим, что причина всего,
будучи выше всего, не является лишенной ни сущности (ανούσιος), ни
жизни, ни слова, ни разума»…
Перевод этот (в шести частях), по компетентным отзывам образцовый,
есть плод труда целой научной
жизни и представляет поистине драгоценный вклад в европейскую литературу.
Также, раз Он
есть все, и все во всем, Он не может иметь имени, Он, который
есть субстанция, сущность и
жизнь для всех видимых и невидимых вещей; да и всех вещей, которые можно назвать и по знать, — их вещь и сущность.
«Ибо все вещи произошли от вечного духа, как образ вечного; невидимая сущность, которая
есть Бог и вечность, в своем собственном вожделении ввела себя в видимую сущность и открылась чрез (mit) время таким образом, что она
есть во времени как
жизнь, а время в ней как бы немо».
«Духи ангелов не от века
были телесны, но от века всегда
были в дереве вечной
жизни эссенции, и от века их образ усматривался в Деве мудрости…
Духовный источник мироутверждения заключается в обращенности духа ко многому и отвращенности от Божественного единого ничто [Эта
жизнь (тварности и раздора) должна прийти в ничто… таким образом в той же
жизни, в какой я ощущаю свою яйность (Ichheit), грех и смерть; она должна сойти в ничто, ибо в
жизни, каковая
есть Бог во мне, я враждебен смерт и и греху; и по
жизни, которая
есть еще в моей яйности, я чужд ничто как Божеств» (dem Nichts als der Gottheit) (IV, 359, § 63).
«После этой
жизни нет возрождения: ибо четыре элемента с внешним началом удалены, а в них стояла с своим деланием и творением родительница; после этого времени она не имеет ожидать ничего иного, кроме как того, что, когда по окончании этого мира начало это пойдет в эфир, сущность, как
было от века, станет снова свободной, она снова получит тело из собственной матери ее качества, ибо тогда пред ней явятся в ее матери все ее дела.
Ибо Бог
есть Любовь, а
жизнь любви и величайшая радость ее
есть жертва.
Красота Люцифера и демона, так манившая к себе Байрона и Лермонтова [Имеются в виду мистерия Дж. Г. Байрона «Каин» и поэма М. Ю. Лермонтова «Демон».],
есть только поза, таит в себе обман и безвкусие, как дорогие и роскошные одежды с чужого плеча, одетые на грязное белье, как роскошествующая
жизнь в долг и без всякой надежды расплаты, как гениальничающая бездарность.
Великая Матерь, земля сырая! в тебе мы родимся, тобою кормимся, тебя осязаем ногами своими, в тебя возвращаемся. Дети земли, любите матерь свою, целуйте ее исступленно, обливайте ее слезами своими, орошайте потом,
напойте кровью, насыщайте ее костями своими! Ибо ничто не погибает в ней, все хранит она в себе, немая память мира, всему дает
жизнь и плод. Кто не любит землю, не чувствует ее материнства, тот — раб и изгой, жалкий бунтовщик против матери, исчадие небытия.
О да, я знал, что это — так должно
быть: погас тревожный, мучительный огонь
жизни, остановило жгучий бег огневое ее колесо, ушла из неволи, искажения, плена.
Отсюда все, что порождает различие родов, видов, что создает разницы и свойства, все, что существует в возникновении, гибели, изменении и перемене, —
есть не сущность, не бытие, но состояние и определение сущности и бытия, а это последнее
есть единый бесконечный, неподвижный субстрат, материя,
жизнь, душа, истинное и доброе.