В этой свободе от временности, в этой неистребимости раз бывшего заключается и
радость бытия, и страх пред вечностью, ее угроза: на «Страшном Суде» ничто не позабудется и не укроется.
Неточные совпадения
В вечной природе существуют две области и заключена возможность двух жизней: «огонь или дух», обнаруживающийся как «молния огня» на четвертой ступени, силою свободы (опять и свобода у Беме мыслится вне отношения к личности, имперсонали-стически, как одна из сил природы) определяет себя к божественному единству или кротости, и благодаря этому первые 4 стихии становятся или основой для царства
радости, или же, устремляясь к множественности и самости, делаются жертвой адского начала, причем каждое начало по-своему индивидуализирует
бытие.
— Мирок-то какой картинный, а? — говорил он, как бы додумывая неясные мысли Самгина. — Легкость,
радость бытия, подлинно демократично и непритязательно.
— Да! Погодите! Еще не все про пятую симфонию!.. Гармония тянется, тянется, вы не знаете, куда она вас ведет, вы думаете, что печаль, отчаяние, тоска — вечны, что исход — только безнадежность и смерть. И вдруг — нет! Понимаете, — в мажорном тоне оркестр прямо переходит к триумфальному маршу — к жизни, к жизни, к самой
радости бытия! Этот переход — молния, громоносного финала никогда не забудешь! Поражает вас в сердце ножом по самую рукоятку.
Говорить с ней было бесполезно. Самгин это видел, но «
радость бытия» все острее раздражала его. И накануне 27 февраля, возвратясь с улицы к обеду, он, не утерпев, спросил:
Неточные совпадения
Между Богом и человеком стоит совершенный им грех, и грех мешает воспринять полноту
бытия, отравляет всякую
радость.
Но Христос-Искупитель возвратил человеку возможность
радости, открыл путь к тайне Божьего творения, в которой заключена блаженная полнота
бытия.
И в хрустально-чистом холодном воздухе торжественно, величаво и скорбно разносились стройные звуки: «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!» И какой жаркой, ничем ненасытимой жаждой жизни, какой тоской по мгновенной, уходящей, подобно сну,
радости и красоте
бытия, каким ужасом перед вечным молчанием смерти звучал древний напев Иоанна Дамаскина!
— Мое бессмертие уже потому необходимо, что бог не захочет сделать неправды и погасить совсем огонь раз возгоревшейся к нему любви в моем сердце. И что дороже любви? Любовь выше
бытия, любовь венец
бытия, и как же возможно, чтобы
бытие было ей неподклонно? Если я полюбил его и обрадовался любви моей — возможно ли, чтоб он погасил и меня и
радость мою и обратил нас в нуль? Если есть бог, то и я бессмертен! Voilà ma profession de foi. [Вот мой символ веры (фр.).]
Там несчастные младенцы, жертвы бедности или стыда — не
радость, но ужас родителей в первую минуту
бытия своего; отвергаемые миром при самом их вступлении в мир; невинные, но жестоко наказываемые Судьбою, — приемлются во святилище добродетели, спасаются от бури, которая сокрушила бы их на первом дыхании жизни; спасаются и — что еще более — спасают, может быть, родителей от адского злодеяния, к несчастию, не беспримерного!