Неточные совпадения
Для того чтобы схемы
понятий наполнялись жизненным содержанием и в сети разума уловлялась действительная, а
не воображаемая рыба, надо, чтобы познание
имело орган такого удостоверения действительности, чувство реальности, которая
не разлагается на отдельные признаки вещи, но их связывает собой в бытии.
Из
понятия кафоличности (соответствующего и непреложному обетованию: «где двое или трое собраны во имя Мое, там и Я посреди их» [Мф. 18:20.], а, стало быть, в них почиет и ум Христов, т. е. сама истина) следует, что внешний масштаб соборности
имеет значение скорее для признания истины, чем для ее нахождения: вселенский собор, притом
не по имени только, но реально, возможен и теперь нисколько
не меньше, чем прежде.
Она определяет ту его внешнюю границу, за которую невозможно отклоняться, но она отнюдь
не адекватна догмату,
не исчерпывает его содержания, и прежде всего потому, что всякая догматическая формула, как уже сказано, есть лишь логическая схема, чертеж целостного религиозного переживания, несовершенный его перевод на язык
понятий, а затем еще и потому, что, возникая обычно по поводу ереси, — «разделения» (αϊρεσις — разделение), она преследует по преимуществу цели критические и потому
имеет иногда даже отрицательный характер: «неслиянно и нераздельно», «одно Божество и три ипостаси», «единица в троице и троица в единице».
Если
иметь в виду эту аксиоматическую или мифическую основу философствования, то философию можно назвать критической или идеологической мифологией, и излагать историю философии надо
не как историю саморазвития
понятия (по Гегелю), но как историю религиозного самосознания, поскольку оно отражается в критической идеологии.
В учении Аристотеля о формах мы
имеем только иную (в одном смысле улучшенную, а в другом ухудшенную) редакцию платоновского же учения об идеях, без которого и
не мог обойтись мыслитель, понимавший науку как познание общего (το καθόλου) и, следовательно, сам нуждавшийся в теории этого «общего», т. е. в теории идей-понятий.
Но то было само единым,
не имея никакого различия ни в себе, ни с другим, ибо ничто
не двигалось в нем, никакая похоть (θυμός), никакое желание чего-либо иного
не было по его восхождении (τω άναβεβηκοτι), так же, как никакое
понятие, никакая мысль, вообще
не он сам, если можно так выразиться.
Одно ограничено, другое
не имеет границ; одно объемлется своей мерой, как того восхотела Премудрость Создателя, другое
не знает меры; одно связано некоторым протяжением расстояния, замкнуто местом и временем, другое выше всякого
понятия о расстоянии: сколько бы кто ни напрягал ума, столько же оно избегает любознательности» [Опров.
Ибо божественная сущность своею безмерностью превосходит всякую форму, постигаемую нашим умом; таким образом мы
не можем постигнуть ее чрез познание того, что она есть, но
имеем о ней лишь некоторое
понятие чрез познание того, что она
не есть» (Est autem via remotions utendum, praecipue in consideratione divinae substantiae.
Ничто, — абсолютное, положительное
НЕ, таков итог, к которому приводит путь отрицательного богословия у кардинала Николая Кузанского. Но кроме этого негативно-трансцендентного аспекта, его богословие
имеет и аффирмативно-имманентный, и здесь-то, при диалектическом анализе основных
понятий, при исследовании соотношения мира и твари, и обнаруживается поразительная мощь и оригинальность этого мыслителя. Отдельные стороны этого учения настоятельно требуют монографического изучения.
Религия
имеет в своих основах опытный, можно сказать, эмпирический характер (конечно,
понятие опыта берется здесь в расширенном смысле), а потому
не может быть установлена одной философской «дедукцией» или мистическим «гнозисом».
Поэтому у Беме, строго говоря, отсутствует идея творения и тварности, и хотя у него и постоянно встречается выражение «тварь и тварность» (Creatur und Creatürlichkeit), но это
понятие вовсе
не имеет принципиального метафизического и онтологического смысла, а означает только определенную ступень в раскрытии природы Бога (как есть это
понятие и в системе Плотина, отрицающей тем
не менее идею творения).
Парменид учит нас, что есть только бытие, небытия же вовсе
не существует; правда, он
имел при этом в виду свое неподвижное, абсолютное Единое, субстанцию мира, которой только и принадлежит бытие, вне же ее ничего нет. В применении к такому
понятию абсолютного, очевидно,
не имеет никакого значения идея небытия. Однако
не так просто обстоит это в применении к действию Абсолютного, к творческому акту, которым оно вызывает к существованию несуществовавшее доселе, т. е. небытие, творит из ничего.
Идеи для мира явлений
имеют не только художественно-эротическую и религиозно-мистическую достоверность, но и логическую значимость, как общие родовые
понятия (κοινόν, το εν επί πολλών, εν είδος εκαστον περί τα πολλά), причем эти
понятия не суть только родовые имена, но выражают самые сущности предметов (οϋσίαι) [О смысловом значении «идей» и «эйдосов» у Платона см.: Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии.
В утверждении софийности
понятий лежит коренная ложь учения Гегеля, с этой стороны представляющего искажение платонизма, его reductio ad absurdum [Приведение к нелепости (лат.).], и «мудрость века сего» [Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом (1 Кор. 3:19).], выдающего за Софию (сам Гегель, впрочем, говорит даже
не о Софии,
понятию которой вообще нет места в его системе, но прямо о Логосе, однако для интересующего нас сейчас вопроса это различие
не имеет значения).
Мы
не имеем прямого
понятия о времени ангелов, однако косвенно можем заключить, что ангельское время концентрированнее, гуще, нежели пористое, медленное время человека, чем и обусловлена возможность продолжительного исторического процесса.
Неточные совпадения
Ужели во всякой стране найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие, [Очевидно, что летописец, определяя качества этих исторических лиц,
не имел понятия даже о руководствах, изданных для средних учебных заведений.
Что предположение о конституциях представляло
не более как слух, лишенный твердого основания, — это доказывается, во-первых, новейшими исследованиями по сему предмету, а во-вторых, тем, что на место Негодяева градоначальником был назначен «черкашенин» Микаладзе, который о конституциях едва ли
имел понятие более ясное, нежели Негодяев.
В глазах родных он
не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего
не вышло, и делающий, по
понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
— Это слово «народ» так неопределенно, — сказал Левин. — Писаря волостные, учителя и из мужиков один на тысячу, может быть, знают, о чем идет дело. Остальные же 80 миллионов, как Михайлыч,
не только
не выражают своей воли, но
не имеют ни малейшего
понятия, о чем им надо бы выражать свою волю. Какое же мы
имеем право говорить, что это воля народа?
Слово талант, под которым они разумели прирожденную, почти физическую способность, независимую от ума и сердца, и которым они хотели назвать всё, что переживаемо было художником, особенно часто встречалось в их разговоре, так как оно им было необходимо, для того чтобы называть то, о чем они
не имели никакого
понятия, но хотели говорить.