Неточные совпадения
Религиозное переживание должно качественно
отличаться от смежных и соприкасающихся с ним областей жизни духа.
Поэтому нельзя устранить из религии реальности Бога, как из искусства нельзя устранить объективной красоты (которая столь же
отличается от красивости, как религия
от религиозности).
Нет ничего в вере, чего бы не было раньше в ощущении (лат.) — парафраз известной формулы сенсуалистов: «Нет ничего в сознании… etc.». (под последним Мюллер разумеет опытный характер религии, хотя, конечно, этот опыт и
отличается от чувственного).].
Можно, конечно, для обозначения этого чувства сочинить новый термин, но, нам кажется, в этом нет никакой нужды, ибо в своем предварительном и формальном определении трансцендентное религии пока еще не
отличается от трансцендентного философии: это больше логический жест, чем понятие (каковым, впрочем, и неизбежно будет всякое логическое понятие трансцендентного, т. е. того, что находится выше понятий).], не принадлежит имманентному, — «миру» и «я», хотя его касается.
Теперешний человек соответствует настоящей стадии в развитии земли; предыдущие ступени его существования духовно и физически
отличаются от теперешней, и еще более надо это же сказать про последующие мировые эпохи: человек есть только звено, его не было и он должен быть преодолен; эволюция ведет не к сверхчеловеку, но
от человека и за человека.
Однако эти идеи
отличаются от мифов тем, что они не только свидетельствуют у Канта о реальном присутствии или откровении трансцендентного, но содержат в себе даже меньше реальности, чем опытное познание, суть только схемы, теневые следы, не более.
Они
отличаются в этом смысле
от теоретического познания и психологически сближаются с тем, что носит название «убеждения» [Ср.
Истины религии, открывающиеся и укореняющиеся в детски верующем сознании непосредственным и в этом смысле чудесным путем, изживаются затем человеком и в его собственной человеческой стихии, в его имманентном самосознании, перерождая и оплодотворяя его [Гартман, среди новейших философов Германии обнаруживающий наибольшее понимание религиозно-философских вопросов, так определяет взаимоотношение между общей философией и религиозной философией: «Религиозная метафизика
отличается от теоретической метафизики тем, что она извлекает выводы из постулатов религиозного сознания и развивает необходимые метафизические предпосылки религиозного сознания из отношения, заложенного в религиозной психологии, тогда как теоретическая метафизика идет путем научной индукции.
Поэтому противоречие диалектическое
отличается от противоречия логического тем, что оно проистекает не из ошибки, но из критического самосознания формальной мысли, причем диалектика считает себя тем самым и возвышающейся над этими противоречиями.
Отрицательное богословие мистиков ничем не
отличалось бы
от самого плоского агностицизма и атеизма, самодовольно и победоносно выставляющих свое НЕ, если бы оно также не обосновывалось положительно на своем мистическом ДА, если бы день рассудочного отрицания здесь не предварялся ночью, полною голосов и переживаний иного мира.
Ибо все имена возникают из известной единичной деятельности разума, чрез которую одно
отличается от другого.
Ибо кто мог бы понять неименуемое единство, которое бесконечно предшествует всякому противоречию, где все без сложности совокуплено в простоте единства, без другого и противоположности, где человек не
отличается от льва, а небо не
отличается от земли, и тем не менее каждое существует самым подвижным образом, не в своей конечности, но как само величайшее единство!
В этом смысле Гегель и Шеллинг
отличаются от вольфианских предшественников Канта лишь большим философским вкусом и тонкостью — там, где последние довольствовались рассудочными построениями, здесь воздвигнуты величественные здания метафизической спекуляции, но и они проникнуты не в меньшей мере притязанием на адекватное познание Божества, а потому, в известном смысле, и религиозным самодовольством.
От обыкновенного отрицательного суждения
отличается тем, что отрицание в нем отнесено к сказуемому, а не помещено в связке.
От второго, μη, оно
отличается именно этой решительностью отрицания, по сравнению с которым μη означает лишь неопределенность, но сближается с ним своей, хотя и отрицательной, положительностью: ου всегда соотносительно утверждению, как тень свету.
В доказательстве антитезиса Кант указывает на то, что свобода, допущенная в качестве первой причинности, все-таки не помогает делу, потому что не способна вступить в причинную связь, будучи
от нее принципиально отлична, а потому или не может начать причинного ряда, или же его разрывает. «Природа и трансцендентальная свобода
отличаются как закономерность и незакономерность» (371).
Плотиновская эманация
отличается, однако,
от индийского акосмизма своим реализмом: мир, как излияние абсолютного, постольку реален, поскольку ему все же принадлежит полнота божественных сил, в него излившихся; он есть, имеет хотя и ущербленное, но все-таки не призрачное бытие.
При некотором внешнем сходстве христология Беме
отличается от христианской, для которой ипостасность не есть «выводимый» момент в Божестве, но его живая сущность.
Отношение между единым и многим, вселенной и ее феноменами определяется так, что последние «суть как бы различные способы проявления одной и той же субстанции, колеблющееся, подвижное, преходящее явление недвижной, пребывающей и вечной сущности, в которой есть все формы, образы и члены, но в неразличенном и как бы завитом состоянии, как в семени рука не
отличается еще
от кисти, хвост —
от головы, жилы —
от костей.
В догматике учение Монтана («новое пророчество») ничем не
отличалось от церковного.
И, как любовь Любви и любовь к Любви, София обладает личностью и ликом, есть субъект, лицо или, скажем богословским термином, ипостась; конечно, она
отличается от ипостасей Св.
А для этого надо показать, в чем и почему софийный мир в одно и то же время есть София и
от нее
отличается, не есть София, какова связь между миром и Софией и пропасть, их разделяющая.
Должны существовать идеи не только настоящих вещей, но и прошедших, даже идеи отрицания, относительного, гибнущего, смерти, уничтожения и под Сила этого аргумента заключается в прямом отожествлении понятий, возникающих в мире явлений и по поводу их, с самыми идеями, но это прямолинейное отожествление отнюдь не вытекает из платоновского учения, ибо мир идей, хотя и имманентен миру явлений, как его основа, но вместе с тем и принципиально
от него
отличается Идеи в нем погружены в становление и небытие, терпят многочисленные преломления и отражения, собственно и составляющие область относительного.
Собственная же природа мира, насколько он
отличается от Софии, есть именно его ύλη (в аристотелевском смысле), ничто, вызванное к бытию, но в себе не имеющее бытия, причем начало его бытия есть София.
Но если мы будем брать этот же мир в его состоянии или данности, то, конечно, он
отличается от Софии, как неосуществленная потенция
от своей идеи.
«Мудрость века сего», как определенно указано в слове Божием,
отличается от мудрости детей Божиих, которая для нее кажется безумием.
В материализме, именно в той первоначальной его форме, которая носит название гилозоизма, неправильное философское выражение дается правильному чувствованию материи, как зачинающего и плодоносящего, окачествованного начала, материализм есть смутный лепет о софийной насыщенности земли, и этим живым чувством земли («материи») он выгодно
отличается от идеализма, для которого материя есть незаконнорожденное понятие о ничто, или трансцендентальная χώρα, или убыль бытия, бытийный минус.
Чувственность совершенно ясно
отличается как
от субстанциально-волевого ядра личности, так и
от причастного Логосу мышления, умного видения идей, их идеального созерцания: наряду с волей и мыслию есть еще чувственное переживание идей, — их отелеснение.
Понятие Jungfrau Sophia резко
отличается внеполовым, точнее, полувраждебным характером: вообще вся система Беме отмечена отсутствием эротизма и типической для германства безженностью (которая дошла до апогея в гроссмейстере германской философии Канте). «Die Bildniss ist in Gott eine ewige Jungfrau in der Weisheit Gottes gewesen, nicht eine Frau, auch kein Mann, aber sie ist beides gewesen; wie auch Adam beides war vor seiner Herren, welche bedeitet den irdischen Menschen, darzu tierisch» [Образы Божий, которые принимает вечная Дева в качестве мудрости Бога, не есть ни мужчина, ни женщина, но и то и другое; как и Адам был и тем и другим перед своим Господом, чем
отличался смертный человек
от животного (нем.).] [Ib., Cap.
Образ Божий в человеке надо понимать реалистически, как некоторое повторение, которое ни в каком случае не есть тожество с Первообразом, напротив, непреходимо
от него
отличается, но в то же время существенно ему причастно.
Такова троица у Плотина: Единое — Ум — Душа; хотя по эманативному своему смыслу шютиновская троица и существенно
отличается от христианской, она остается гениальной попыткой философского осознания три-ипостасного образа, живущего в человеке.
В то же время ипостаси могут почитаться и рожденными Богом, как исшедшие из недр Его существа, рождение же не есть творение,
от него
отличается.
Такое смешение полов
отличается от того дополнения, которое нормально в себе находит каждый пол.
Здесь речь идет о каком-то предварительном, «первом» воскресении, которое хотя и освобождает
от «смерти второй», т. е.
от окончательного отвержения, но, очевидно, лишь предваряет общее воскресение и качественно
от него как-то
отличается, по крайней мере
от него не изъемлются имевшие часть в воскресении первом.