Неточные совпадения
Православие
не в
том,
чтобы отрицать мир в его подлинности, но в
том,
чтобы делать центром человечности обращенное к Богу, молитвенно пламенеющее сердце, а
не автономное мышление и
не самоутверждающуюся волю: вне этого центра и мир перестает быть космосом, творением и откровением Божиим, но становится орудием для искусителя, обольщающим кумиром.
Для
того чтобы правомерно поставить этот вопрос в трансцендентальном смысле,
не нужно еще предрешать вопроса о характере религии и данном ее содержании; достаточно лишь
того,
чтобы можно было и относительно религии поставить
то же самое если, какое подразумевается относительно науки, этики, эстетики: если. она есть.
Религия вне морального ее трактования кажется ему идолопоклонством — Abgötterei [«Идолопоклонство в практическом смысле — это все еще
та религия, которая мыслит высшее существо со свойствами, по которым и нечто другое, а
не моральность сама по себе может быть подходящим условием для
того,
чтобы сообразоваться с его волей во всем, что в состоянии делать человек» (там же С. 497).].
Для
того чтобы поставить трансцендентальную проблему религии, нужно только
не иметь никакой предубежденности, ни метафизической или спекулятивной, ни догматической, ни эмпирической: нужно смотреть на жизнь открытыми, простыми глазами и уделить всемирно-историческому факту религии
то внимание, которое ему естественно принадлежит, даже хотя бы в силу ее распространенности.
Для
того чтобы утверждать своеобразную свою природу (а
не быть только музыкой этики, или же незрелым, несовершенным философствованием), религия должна обладать своим особым органом.
Чтобы постигнуть религию, познать specificum религиозного в его своеобразии, нужно изучать жизнь
тех, кто является гением в религии (как и для эстетики, законы красоты установляются ведь
не курсами профессоров эстетики, но творческими созданиями художественного гения).
Кто
не допускает особого религиозного удостоверения и отрицает особый орган религиозного ведения,
тот должен в изумлении остановиться пред всемирно-историческим фактом религии как каким-то повальным, массовым гипнозом и помешательством [Интересно наблюдать, в какие безысходные трудности попадают
те из историков «культуры», которые лишены внутреннего понимания религии, но и
не имеют достаточно прямолинейности,
чтобы совершенно отмести, как хлам и предрассудки или «надстройку» на каком-нибудь «базисе», религиозные верование и культ.].
Таким образом, буддизм есть атеизм
не в
том смысле,
чтобы он отрицал бога, т. е. предмет религиозного отношения, но только в
том, что он ничто, и privativum, делает богом.
Чтобы оценить значение веры, нужно прежде всего принять, что вера хотя и
не подчиняется категориям логического, дискурсивного познания, однако
тем самым еще
не низводится на степень субъективного верования, вкуса или прихоти, ибо такое истолкование противоречит самому существу веры: это была бы неверующая вера.
И, однако, это отнюдь
не значит,
чтобы вера была совершенно индифферентна к этой необоснованности своей: она одушевляется надеждой стать знанием, найти для себя достаточные основания [Так, пришествие на землю Спасителя мира было предметом веры для ветхозаветного человечества, но вот как о нем говорит новозаветный служитель Слова: «о
том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни (ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам), о
том, что мы видели и слышали, возвещаем вам» (1 поел. св. Иоанна. 1:1–3).].
Для
того чтобы схемы понятий наполнялись жизненным содержанием и в сети разума уловлялась действительная, а
не воображаемая рыба, надо,
чтобы познание имело орган такого удостоверения действительности, чувство реальности, которая
не разлагается на отдельные признаки вещи, но их связывает собой в бытии.
Эту универсальную природу религии часто
не понимают социологи, которые полагают, что человечество социализируется политическим, правовым, хозяйственным общением, и
не замечают при этом, что ранее, чем возникают все эти частные соединения, для
того чтобы они стали возможны, человечество уже должно быть скреплено и цементировано религией, и если народность есть естественная основа государства и хозяйства,
то самая народность есть прежде всего именно вера.
Потому здесь
не имеет решающего значения и количественный критерий: едва ли хоть один вселенский собор был действительно вселенским в
том смысле,
чтобы на нем были представители всех поместных церквей, и наоборот, собор, имевший внешние признаки вселенского, мог оказаться «разбойничьим» и еретическим (Ефесский [На Эфесском соборе 449 г. под председательством александрийского епископа Диоскора было осуждено учение папы Льва I о двух природах в одном лице («дифизитство») и отлучен константинопольский епископ Флавиан.
«Это чудо есть единое, которое есть
не существующее (μη öv),
чтобы не получить определения от другого, ибо для него поистине
не существует соответствующего имени; если же нужно его наименовать, обычно именуется Единым… оно трудно познаваемо, оно познается преимущественно чрез порождаемую им сущность (ουσία); ум ведет к сущности, и его природа такова, что она есть источник наилучшего и сила, породившая сущее, но пребывающая в себе и
не уменьшающаяся и
не сущая в происходящем от нее; по отношению к таковому мы по необходимости называем его единым,
чтобы обозначить для себя неделимую его природу и желая привести к единству (ένοΰν) душу, но употребляем выражение: «единое и неделимое»
не так, как мы говорим о символе и единице, ибо единица в этом смысле есть начало количества (ποσού άρχαί), какового
не существовало бы, если бы вперед
не существовала сущность и
то, что предшествует сущности.
Ведь оно
не ищет ничего,
чтобы существовать или благополучно существовать или вообще иметь почву, ибо раз оно является основанием другого,
то бытие свое и благосостояние оно имеет
не от другого, — что могло бы иметь такое значение для него вне его самого?
«Если ты колеблешься в своем мнении, что ничего из этого
не существует, поставь самого себя в это (στήσον σαυτόν είς ταΰτα) и смотри отсюда; но смотри так,
чтобы не направлять своей мысли наружу; ибо это
не лежит уже где-либо, после
того как ты освободишься от другого, но оно присуще
тому, кто может его охватить,
тому же, кто
не может этого,
не присуще (ου πάρεστιν).
Притом и самое сотворение наше есть верх благости» [Иб., 21.]. «Поелику всякая разумная природа хотя стремится к Богу и к первой причине, однако же
не может постигнуть ее, по изъясненному мною;
то, истаивая желанием, находясь как бы в предсмертных муках и
не терпя сих мучений, пускается она в новое плавание,
чтобы или обратить взор на видимое и из этого сделать что-нибудь богом, или из красоты и благоустройства видимого познать Бога, употребить зрение руководителем к незримому, но в великолепии видимого
не потерять из виду Бога.
В споре с Евномием св. Григорий занимает вообще
не свойственную ему позицию скептического номинализма в теории познания (в учении об «именах»): для
того чтобы отвергнуть неправомерное преувеличение или, лучше сказать, ложное понимание соотношения, существующего между именем Божиим и существом Божиим у Евномия, св.
«В человеческой природе нет силы точно познать существо Божие, а, может быть, еще и мало это будет сказать об одной человеческой силе, но, если кто скажет, что и бестелесная тварь ниже
того,
чтобы вместить и объять ведением бесконечное естество, конечно,
не погрешит совершенно… и сила ангелов
не далеко отстоит от нашей малости…
Бог
не есть сущность (субстанция — ουσία), как разумеется она просто или в
том смысле, что она есть и начало; и
не есть потенция, как разумеется потенция просто или в
том смысле,
чтобы быть посредствующей (срединой, μεσάτης); и
не есть энергия, как разумеется она просто или в
том смысле, что она есть цель преднамечаемого сообразно потенции и вытекающего из сущности движения.
Ибо разум никогда
не бывает так велик,
чтобы не мог быть еще более;
то же, будучи со всех сторон и во всяком смысле недоступно,
не может быть больше.
«Поэтому должна быть принята такая причинность, чрез которую нечто совершается, без
того,
чтобы эта причина
не определялась далее еще через какую-либо предшествующую причину по необходимым законам, т. е. через абсолютную спонтанность причин, которые бы от себя начинали ряд явлений, протекающих по законам природы, следовательно, трансцендентальную свободу, без которой даже в развитии природы порядок явлений со стороны причин никогда
не является полным» (370).
Ибо если бы Он хотел в себе самом многого,
то Он был бы должен быть недостаточно всемогущим,
чтобы осуществить это; потому и в себе самом Он
не может хотеть ничего, как только самого себя, ибо чего Он хотел от вечности, так это есть Он сам, потому Он есть единственно единое, и более ничто» [IV, 473-^t74, § 2–4.].
Следовательно,
чтобы не быть, оно должно связываться в небытии бытием небытия (δεσμόν εχειν του μη εϊναι το είναι, μη ον), подобно
тому как существующее,
чтобы вполне быть, должно связываться в бытии небытием небытия (το öv το μη δν εχειν μη εϊναι), таким-то образом, существующее в наибольшей степени будет,
не существующее же
не будет, когда существующее будет причастно сущности быть существующим, но
не будет причастно сущности быть
не существующим (μετέχοντα το μεν δν ουσίας του είναι δν, μη οΰσίασ δε του εϊναι μη ον), если уж вполне быть имеет, и когда
не существующее
не будет причастно сущности
не быть
не существующим (το δε μη öv ουσίας μεν του μη εϊναι μη δν), но будет причастно сущности быть
не существующим (ουσίας δε του εϊναι μη δν), если уж и
не существующее имеет вполне
не быть.
Итак, усматривая, что всякое сотворенное естество, сколько зависит от заключающихся в нем причин, есть нечто текучее и разрушающееся, на
тот конец,
чтобы вселенная
не подверглась разрушению и
не разрешилась опять в небытие, все сотворив вечным Словом Своим и осуществив тварь,
не попустил ей увлекаться и обуреваться собственным своим естеством, отчего угрожала бы ей опасность снова прийти в небытие, но как благий управляет вселенною и поддерживает ее в бытии Словом же Своим…
чтобы тварь… могла твердо стоять в бытии… и
не подверглась бы
тому, чему могла бы подвергнуться (т. е. небытию)» (Творения, ч. I, стр.181–182.
Но
тому, в чьей власти была эта возможность, свойственно было эту возможность, которая собственно есть тайна его божества (!!), выявить свободно,
не затем,
чтобы тем самым получило бытие внебожественное, отрицающее Бога, но
чтобы оно, как действительно проявленное, было яснее и очевиднее, и потому последовательно преодолевалось бы и превращалось в богополагающее, богосознательное» {ib., 304).
«Если «благородный дух человека» испытывает потребность быть понятым другим,
то насколько более такая потребность — единственная у ни в чем, кроме
того,
не нуждающегося Божества — положит пред собою иное,
чтобы превратить его в знающее о себе…
Безусловная же антиидейность каких бы
то ни было живых существ
не может быть вообще допущена без
того,
чтобы не признать за духом злобы способности
не только извращать, портить, «клеветать» на мир, но в известных пределах творить и свой антикосмос.
Вот важнейшее место, сюда относящееся: «если душа благодаря ускоренному уходу освобождается от тела,
то она ни в каком отношении
не терпит ущерба и познала природу зла с
тем,
чтобы открылись заключенные в ней силы и обнаружились энергии творчества, которые оставались бы втуне при спокойном пребывании в бестелесном, ибо никогда
не могли бы перейти в действие, и от души осталось бы скрытым, что она имеет» (Enn. IV, Lib. VIII, cap. 5).], а в неблагоприятном душа загрязняется и, для
того чтобы освободиться от телесных оков, должна подвергнуться очистительному процессу, которым является многократное перевоплощение в различные тела.
Хаос в мире идей никогда
не обнаруживает себя как таковой, ибо до конца и без остатка разрешается в космос, но вместе с
тем он совершенно реален: хаос существует лишь для
того,
чтобы был возможен реальный космос.
Таким образом, возможность зла и греха, как актуализации ничто, была заранее дана в мироздании: благость и любовь, проявившиеся в творении мира,
не остановились и перед
тем,
чтобы смириться, дав место бунтующему, хаотическому ничто, которое возможность самоутверждения получает лишь благодаря всему, как
тьма и тень получают свое бытие только от света, хотя и стремятся с ним соперничать.
Господь пощадил Свое создание и
не дал ему такого бессмертия, Он удалил человека от «древа жизни», плодов которого он уже
не достоин был вкушать, и обрек его на возвращение «в землю» с
тем,
чтобы некогда вновь возвратить этой земле ее софийную силу в «жизни будущего века».
Христос для
того и был рожден Девой,
чтобы освятить женское начало, а сам пребывал в мужском роде,
чтобы мужское и женское опять составили образ Божий и отныне
не было бы мужчин и женщин, а была бы мужествующая Дева, каковой и был Христос (Classen. 3, 23).
Если чувственность, телесность мира
не есть болезнь или субъективное только состояние, но самостоятельная стихия бытия,
то пол
не может остаться лишь внутри человека, но должен осуществиться и во плоти, раздвоиться в ней,
чтобы, ощутив это раздвоение, двум стать «в плоть едину».
Заповедь размножения
не связана с грехопадением, она дана до него и
не с
тем, конечно,
чтобы нарушить целомудренную чистоту супругов, но
чтобы осуществить в них и чрез них полноту жизни.
Не делает этого и ап. Павел, который, с одной стороны, изъясняет брак как «союз во Христа и Церковь» и советует вступать в брак,
чтобы не «разжигаться», но он же увещевает
тех, кто может оставаться в безбрачии, потому что женившиеся «будут иметь скорби по плоти, а мне вас жаль» (1 Кор. 7:28).
Ангелы же
не имеют сопряженного тела (συνεξευγμένον σώμα ουκ εχουσι), почему
не имеют его и в подчинении уму» (с. 1165). «Духовная природа ангелов
не имеет такой же энергии жизни, ибо она
не получила образованного Богом из земли тела с
тем,
чтобы принять для этого и жизнетворящую силу» (col. 1140).
Не то чтобы христианство вышло из одного только иудейства, оно в такой же степени имеет в качестве своей предпосылки и язычество; лишь потому его возникновение есть великое всемирно-историческое событие» (ib., 78).
«Ибо все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божий. Потому что вы
не приняли Духа рабства,
чтобы опять жить в страхе, но приняли духа усыновлений, которым взываем: Авва, Отче! Сей самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы — дети Божий» (Рим. 8:12-4). «А как вы сыны,
то Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего, вопиющего: Авва, Отче!» (Гал. 4:3–6), а от небесного Отца «именуется всякое отечество на небесах и на земле» (Ефес. 3:15).
Христос (же) вошел… в самое небо…
не для
того,
чтобы многократно приносить себя, как первосвященник входит каждогодне в святилище с чужою кровию, иначе Ему надлежало бы многократно страдать от начала мира.
Закон, имея тень будущих благ, а
не самый образ вещей, одними и
теми же жертвами, каждый год постоянно приносимыми, никогда
не может сделать совершенными приносящих их, иначе перестали бы приносить их… ибо невозможно,
чтобы кровь тельцов и козлов уничтожала грехи…
И
тем не менее, религиозно утверждая свою личность, мы должны согласиться ею пожертвовать, потерять свою душу,
чтобы спасти ее от самости и непроницаемости, открыть ее радости любви-смирения.
Рассматривая и ее как отвлеченное время, мы, в сущности,
не встречаем логических препятствий к
тому,
чтобы раздвинуть это время в бесконечность, по крайней мере со стороны будущего, ибо это отвлеченное время ведь
не знает смерти, представляющей собой как бы конец самого времени.
Вообще же перспектива
не трудового, но чудесного и, следовательно, дарового воскресения может предусматриваться лишь как некоторая неудача истории вследствие несовершившегося «общего дела»: человечество должно сознательно стремиться к
тому,
чтобы обойтись без чудесного, трансцендентного воскресения, с заменой его хозяйственным.
Не могу сказать,
чтобы скорбел о
том и другом, п<отому> ч<
то> почувствовал себя свободным от очередных статей, однако был несколько удивлен…
Библия есть Слово Божие
не в
том смысле,
чтобы она была непосредственно написана Духом Божиим.
Иначе говоря, нужно постоянно беречься
того,
чтобы не соблазниться общественностью.
Отсюда, впрочем, еще
не следует,
чтобы все, что противоположно гуманизму,
тем самым являлось уже добром, — такой антигуманизм (которым иногда увлекался К. Леонтьев) отнюдь
не обнаруживает свободного к нему отношения.
Если Слово Божие и говорит о «вечных мучениях», наряду с «вечной жизнью»,
то, конечно,
не для
того,
чтобы приравнять
ту и другую «вечность», — райского блаженства, как прямого предначертания Божия, положительно обоснованного в природе мира, и адских мук, порождения силы зла, небытия, субъективности, тварной свободы.
В
то же время мы
не имеем и возможности утверждать,
чтобы создание Божие, как бы ни было омрачено и извращено оно злом, оказалось непоправимо, радикально, онтологически извращено, — это значило бы приписать злу субстанциальность, творческую самобытность, которой оно
не имеет.