Неточные совпадения
Но ни он, ни гул весенней Москвы нисколько не занимали профессора Персикова. Он сидел
на винтящемся трехногом табурете и побуревшими от табаку
пальцами вертел кремальеру великолепного цейсовского микроскопа, в который был заложен обыкновенный неокрашенный препарат свежих амеб. В тот момент, когда Персиков менял увеличение с пяти
на десять тысяч, дверь приоткрылась, показалась остренькая бородка, кожаный нагрудник, и ассистент позвал...
Разминая затекшие ноги, Персиков поднялся, вернулся в свой кабинет, зевнул, потер
пальцами вечно воспаленные веки и, присев
на табурет, заглянул в микроскоп,
пальцы он наложил
на кремальеру и уже собирался двинуть винт, но не двинул.
Длинные
пальцы зоолога уже вплотную легли
на нарезку винта и вдруг дрогнули и слезли.
Было полное белое утро с золотой полосой, перерезавшей кремовое крыльцо института, когда профессор покинул микроскоп и подошел
на онемевших ногах к окну. Он дрожащими
пальцами нажал кнопку, и черные глухие шторы закрыли утро, и в кабинете ожила мудрая ученая ночь. Желтый и вдохновенный Персиков растопырил ноги и заговорил, уставившись в паркет слезящимися глазами...
Приступил к важной и таинственной работе. Стеклянным колпаком накрыл микроскоп.
На синеватом пламени горелки расплавил кусок сургуча и края колокола припечатал к столу, а
на сургучных пятнах оттиснул свой большой
палец. Газ потушил, вышел и дверь кабинета запер
на английский замок.
Ломая и опрокидывая все законы, известные Персикову, как свои пять
пальцев, они почковались
на его глазах с молниеносной быстротой.
Персиков изумился. Сел
на подоконник, потом слез, нажал
на кнопку и закричал, тыча
пальцем в окно...
Не глядя ни
на кого, никого не замечая, не отвечая
на поталкивания и тихие и нежные зазывания проституток, пробирался по Моховой вдохновенный и одинокий, увенчанный неожиданною славой Персиков к огненным часам у Манежа. Здесь, не глядя кругом, поглощенный своими мыслями, он столкнулся со странным, старомодным человеком, пребольно ткнувшись
пальцами прямо в деревянную кобуру револьвера, висящего у человека
на поясе.
Но седой трясущийся человек
на лавке, в помещении дугинского ГПУ, флейты не положил, а заплакал и замычал. Тогда Щукин и Полайтис поняли, что флейту нужно вынуть.
Пальцы присохли к ней. Щукин, отличавшийся огромной, почти цирковой силой, стал
палец за
пальцем отгибать и отогнул все. Тогда флейту положили
на стол.
— Так вот что, — задыхаясь, забормотал он, — теперь я понимаю… Нет, Владимир Ипатьич, вы только гляньте, — он мгновенно развернул лист и дрожащими
пальцами указал Персикову
на цветное изображение.
На нем, как страшный пожарный шланг, извивалась оливковая в желтых пятнах змея, в странной смазанной зелени. Она была снята сверху, с легонькой летательной машины, осторожно скользнувшей над змеей, — кто это, по-вашему, Владимир Ипатьич?
Иванов онемел
на мгновение, потом получил дар слова и, тыча
пальцем в открытый ящик, где сверкали беленькие головки в желтых опилках, сказал...
Заметалась, завизжала Марья Степановна, бросилась к профессору, хватая его за руки и крича: «Убегайте, Владимир Ипатьич, убегайте!» Тот поднялся с винтящегося стула, выпрямился и, сложив
палец крючочком, ответил, причем его глаза
на миг приобрели прежний остренький блеск, напомнивший прежнего вдохновенного Персикова.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами
на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
— А я, ей-богу, думал, что это сам воевода. Ай, ай, ай!.. — при этом жид покрутил головою и расставил пальцы. — Ай, какой важный вид! Ей-богу, полковник, совсем полковник! Вот еще бы только
на палец прибавить, то и полковник! Нужно бы пана посадить на жеребца, такого скорого, как муха, да и пусть муштрует полки!
Неточные совпадения
В один стожище матерый, // Сегодня только сметанный, // Помещик
пальцем ткнул, // Нашел, что сено мокрое, // Вспылил: «Добро господское // Гноить? Я вас, мошенников, // Самих сгною
на барщине! // Пересушить сейчас!..» // Засуетился староста: // — Недосмотрел маненичко! // Сыренько: виноват! — // Созвал народ — и вилами // Богатыря кряжистого, // В присутствии помещика, // По клочьям разнесли. // Помещик успокоился.
Иной угодья меряет, // Иной в селенье жителей // По
пальцам перечтет, // А вот не сосчитали же, // По скольку в лето каждое // Пожар пускает
на ветер // Крестьянского труда?..
Угрюм-Бурчеев мерным шагом ходил среди всеобщего опустошения, и
на губах его играла та же самая улыбка, которая озарила лицо его в ту минуту, когда он, в порыве начальстволюбия, отрубил себе указательный
палец правой руки.
С этим словом, положив
палец на перекладину, он тупым тесаком раздробил его.
Искали, искали они князя и чуть-чуть в трех соснах не заблудилися, да, спасибо, случился тут пошехонец-слепород, который эти три сосны как свои пять
пальцев знал. Он вывел их
на торную дорогу и привел прямо к князю
на двор.