Неточные совпадения
Нет конца телегам и дрогам. Везут ящики кантонского чая в зеленоватых рогожках с таинственными клеймами, везут распоровшиеся бурые, безобразно пузатые тюки бухарского хлопка, везут слитки олова и меди. Немилосердно терзает ухо бешеный лязг и треск железных брусьев и шин. Тянутся возы с бочками бакалеи, сахарных голов, кофе. Разом обдадут зловонием телеги с кожами. И все это облито солнцем и укутано пылью. Кому-то нужен этот товар? «Город» хоронит его и распределяет по всей стране.
Он так и назвал его мысленно: «патрон». Это ему не очень понравилось. Он не хотел бы ни от
кого зависеть. Но разве это зависимость? Это купля-продажа — не больше.
Зала, переделанная из трехэтажного базара, в этот ясный день поражала приезжих из провинции, да и москвичей,
кто в ней редко бывал, своим простором, светом сверху, движеньем, архитектурными подробностями.
Это был час биржевых маклеров и «зайцев» почище, час ранних обедов для приезжих «из губернии» и поздних завтраков для тех,
кто любит проводить целые дни за трактирной скатертью.
Палтусов вошел в ресторан, остановился спиною к буфету и оглянул залу. Его быстрые дальнозоркие глаза сейчас же различили на противоположном конце, у дверей в комнату, замыкающую ресторан, группу человек в пять биржевиков и между ними того,
кто ему был нужен.
А там вечер — в театре молодых актрис поддерживали, в клубе любительниц поощряли, развивали их, покупали им Шекспира, переводили им отрывки из немецких критиков,
кто не знал языка.
— Вы
кто же? — спросил он мягко, но довольно бесцеремонно.
Этой женщине, сквозь прозрачную вуалетку, точно посыпанную золотым песком, вряд ли бы
кто дал больше двадцати трех лет.
—
Кто здесь? — тихо спросила она старшего конторщика и сделала шаг назад. Лоб ее наморщился.
И вряд ли во всей, даже гвардейской, кавалерии
кто так умел носить рейтузы и длинный до носу козырек, как он.
— Ваши, — еще раз сказала она и отвела его от себя рукой. — Виктор Мироныч, вы видите,
кем андосованы?
—
Кем? — нахально спросил он ее, подняв голову, и засмеялся.
— Вот до чего вы дошли. Я купила эти документы. Вы знаете,
кому вы их выдали. Подпись видна. Из Парижа они пришли или из Биаррица — я уж не полюбопытствовала. Вы мне, Виктор Мироныч, клялись, образ снимали, что больше я об этой барыне не услышу!
Да для
кого ей «шик»-то иметь?
Все приказчики боялись ее гораздо больше, чем хозяина. Его они давно прозвали «бездонная прорва» и «лодырь». Каждый из них старался красть. Им уже шепнули снизу, что, должно быть, «сама» берет в свои руки все дело. Тогда надо будет подтянуться. Кто-нибудь непременно полетит. Трифоныча они недолюбливали. Он усчитывал, что мог, и с главными приказчиками у него часто бывали перебранки. Трифоныч всегда держал руку хозяйки, почему его и считали «наушником» и «старой жилой».
— Я такой!.. Это точно. Из старых западников… У меня какие друзья-то были?
Кто мне дорогу-то указал?.. Храни, мол, Ермил, наши… как бы это сказать… инструкции. Я и храню! Перед Европой я не кичусь! Наука…
Под рукой
кому следует дать знать — магазинщикам и прочему люду, что хотя он и может подписывать векселя, но платить нечем, все у него заложено, а распоряжение делом — у жены.
Анна Серафимовна потянула на себя полы шелкового пальто. Она не вернется домой до вечера. А вечером засвежеет.
Кто знает, быть может, и морозик будет. Ведь через несколько дней на дворе октябрь. Ей дадут что-нибудь там, у тетки. Она не одного роста с кузиной, зато худощавее.
—
Кто? — тихо спросила Анна Серафимовна, все еще не пришедшая в себя.
— Тетя! — крикнула Любаша через весь стол, упершись об него руками. — Знаете,
кого мы еще к обеду ждали?
Анна Серафимовна знала наперед, как он будет себя вести: сначала посидит молча, будет жадно «хлебать» щи и громко жевать сухую еду, а там вдруг что-нибудь скажет насчет политики или биржи и начнет кричать сильнее, чем Любаша, точно его
кто больно сечет по голому телу; прокричавшись, замолчит и впадет в тупую угрюмость.
Если за столом сидит
кто, играющий на каком-нибудь инструменте, он заговорит о своем корнет-пистоне.
— Да, все вышли, а она и стибрила. Зато настоящая генеральша… У ней
кто чином выше из салопниц — тот ее и разжалобит скорее.
—
Кто тут?! — дико крикнула она и села в постели, вскинув руками.
Таких обоев не отыщется ни у
кого.
От них кабинет смотрит еще угрюмее, но «пошиб» вознаграждает за неудобство, разумеется — «на охотника»,
кто понимает толк.
Два резных шкапа с книгами в кожаных позолоченных переплетах сдавливают комнату к концу, противоположному окнам. Книг этих Евлампий Григорьевич никогда не вынимает, но выбор их был сделан другим руководителем; переплеты заказывал опять архитектор по своему рисунку. Он же выписал несколько очень дорогих коллекций по истории архитектуры и специальных сочинений. Таких изданий «ни у
кого нет», даже и в Румянцевском музее…
— Видимое дело, дяденька. — Евлампий Григорьевич заговорил горячее. —
Кто же, кроме его, знает разные разности… Хотя бы и про нас с вами?
Все министры его приятели, с генерал-адъютантами запанибрата, брюхо вперед, фрак ловко сидит, на всю залу, с
кем хочешь, будет своим суконным языком рацеи разводить.
— Надоел, Евлампий Григорьевич, надоел ты мне своим нытьем… Славянофил ты, что ли?
Кто тебя этому надоумил? Книжки ты сочинял или стихи, как Алексей Степаныч покойник? Прения производил с питерскими умниками аль опять с начетчиками в Кремле? Ни пава ты ни ворона! И Лещов над тобой же издевался!.. Я тебе это говорю доподлинно!
— Не станем-с, — повторил Нетов. — Потому,
кто же может в душу к другому человеку залезть. А вот, Капитон Феофилактович, мы с дядюшкой Алексеем Тимофеевичем думаем сделать вам совсем другое… сообщение.
— Благоприятель еще жив, а мы уж рассчитываем,
кого бы нам посадить, чтобы нашу руку гнули. Об одеждах его мечем жребий!..
— Это все единственно…
кто… я ли, дядюшка ли. Что для вас выгоду имеет, вы сообразите сами…
— Вы о
ком, о Константине Глебовиче?
Евлампий Григорьевич прикусил себе язык. Он, быть может, проврался. Ведь этих вещей не говорят женам.
Кто ее знает? Живут они, кажется, не очень-то ладно.
—
Кто же будет? — всхлипнула Лещова и опять закрыла глаза платком.
— Однако все-таки-с… Доверенный человек и закон знает… Да и сам Константин Глебыч рассудят, когда поспокойнее будут,
кого им лучше выбрать… Я с своей стороны…
— Бумаги! — закричал он. —
Кому я говорю? Рада! Заплела коклисы! Приятный мужчина явился. Как же тут хребтом не вилять? И браслеты все надо напялить.
— А! Свидетелей? — разразился Лещов. — Был тут сейчас Евлашка Нетов, тля, безграмотный идиот Я его оболванил, я его из четвероногого двуногим сделал. А он… отлынивает… зачуяли, что мертвечиной от меня несет… С дядей своим, старой Лисой Патрикевной, стакнулся… Тот в душеприказчики нейдет… Я его наметил… Почестнее, потолковее других… Теперь
кого же я возьму?..
Кого?
— Выдохлись они теперь, болтают все на старые лады. Уж коли брать, так купца. Этот хоть умничать не станет и счет знает… А
кого взять?.. Может ли он понять мою душу? Раскусит ли он — лавочник и выжига, — что диктовало, какое чувство… вот хоть бы этот самый седьмой пункт?.. Вы не знаете этого народа?.. Ведь это бездонная прорва всякого скудоумия и пошлости!..
—
Кого? — чуть слышно спросил Лещов.
Глаза адвоката смотрели вбок. В них мелькнула мысль: «
Кто тебя знает, как-то ты себя поведешь после вскрытия завещания».
«Не подпишет духовной, — думал Качеев, надевая перчатки в передней, — подкузьмила его водяная… Что ж! Аделаида Петровна дама в соку. Только глупенька! А то,
кто ее знает, окажется, пожалуй, такой стервозой. Коли у него прямых наследников не объявится, а завещания нет, в семистах тысячах будет, даже больше».
Марья Орестовна встала. В ногах она почувствовала большую слабость, точно их
кто искалечил. И так губить свое здоровье? Из-за
кого?
Газеты и журнал Марья Орестовна отложила. В пакете оказались образчики материй от Ворта. Она небрежно пересмотрела их. Осенние и зимние материи. Теперь ей не нужно. Сама поедет и закажет. В эту минуту ей и одеваться-то не хочется. Много денег ушло на туалеты. Каждый год слали ей из Парижа, сама ездила покупать и заказывать. А много ли это тешило ее? Для
кого это делалось?..