Неточные совпадения
Михаил Мемнонов, по прозвищу Бушуев, сделался и для меня и для моих товарищей как бы членом нашей студенческой семьи. Ему самому было бы горько покидать нас. Отцу моему он никогда не служил, в деревне ему было делать нечего. В житейском обиходе мы его считали"мужем совета"; а в дороге он
тем паче
окажется опытнее и практичнее всех нас.
Довольно даже странно выходило, что в отпрыске дворянского рода в самый разгар николаевских порядков и нравов на студенческой скамье и даже на гимназической
оказалось так мало склонности к"государственному пирогу", так же мало, как и к военной карьере,
то есть ровно никакой.
"Диких"
оказалось несколько человек (в
том числе и я), и они внесли с собою другой дух, другие повадки.
Если б прикинуть Дерптский университет к германским, он, конечно,
оказался бы ниже таких, как Берлинский, Гейдельбергский или Боннский. Но в пределах России он давал все существенное из
того, что немецкая нация вырабатывала на Западе. Самый немецкий язык вел к расширению умственных горизонтов, позволял знакомиться со множеством научных сочинений, неизвестных тогдашним студентам в России и по заглавиям.
В последнюю мою поездку в Петербург дерптским студентом я был принят и начальником репертуара П.С.Федоровым, после
того как мою комедию"Фразеры"окончательно одобрили в комитете и она находилась в цензуре, где ее и запретили. В судьбе ее повторилась история с моим руководством. Редакция"Русского слова"затеряла рукопись, и молодой автор
оказался так безобиден, что не потребовал никакого вознаграждения.
Но дружининский кружок — за исключением Некрасова — уже и в конце 50-х годов
оказался не в
том лагере, к которому принадлежали сотрудники"Современника"и позднее"Русского слова". Мой старший собрат и по этой части очутился почти в таком же положении, как и я. Место, где начинаешь писать, имеет немалое значение, в чем я горьким опытом и убедился впоследствии.
Та же самая тетушка, которая послужила trait d'union (связующей нитью) между мною и Вейнбергом,
оказалась в родстве с женой Алексея Феофилактовича, урожденной Свиньиной, дочерью
того литератора 20-х годов, который впервые стал издавать «Отечественные записки».
Настало и
то"майское утро", когда надо было отправляться на Васильевский остров и начинать мытарства экзамена. Предметов одних главных
оказалось чуть не десяток: политическая экономия, статистика, русское государственное право, государственное право иностранных держав, международное право, финансовое право, торговое право и еще что-то.
Совсем вновь встал я лицом к лицу и к деревенскому парламенту,
то есть к"сходу", и впервые распознал
ту истину, что добиваться чего-нибудь от крестьянской сходки надо, как говорится,"каши поевши". Как бы ясно и очевидно ни было
то, что вы ей предлагаете или на что хотите получить ее согласие, — мужицкая логика
оказывается всегда со своими особенными предпосылками, а стало быть, и со своими умозаключениями.
Спасович действительно своим тогдашним видом мог смущать даже и
тех, кто
оказался похрабрее Но этот устрашающий вид не помешал ему
оказаться экзаменатором если и не во вкусе И.Е.Андреевского,
то весьма справедливым и нисколько не придирчивым.
Васильев и Линская были украшением всего персонала петербургского"Однодворца". Остальное все
оказалось весьма и весьма посредственным. От исполнения
тех же ролей в Москве это отстояло, как небо от земли.
С первых ее слов, когда она начала репетировать (а играла она в полную игру), ее задушевный голос и какая-то прозрачная искренность тона показали мне, как она подходит к лицу героини драмы и какая вообще эта натура для исполнения не условной театральной «ingenue», а настоящей девической «наивности»,
то есть чистоты и правды
той юной души, которая
окажется способной проявить и всю гамму тяжелых переживаний, всю трепетность
тех нравственных запросов, какие трагически доводят ее до ухода из жизни.
Стасов
оказывался толстовцем если не в отрицании искусства,
то в отстаивании морального его значения и в нападках на все, что ему было не по душе в западном искусстве, в
том числе и на оперы Вагнера.
Этим было решительно все проникнуто среди
тех, кого звали и"нигилистами". Движение стало настолько же разрушительно, как и созидательно. Созидательного, в смысле нового этического credo,
оказывалось больше.
То, что потом Чернышевский в своем романе"Что делать?"ввел как самые характерные черты своих героев, не выдуманное, а только разве слишком тенденциозное изображение, с разными, большею частию ненужными разводами.
Контракт этот я составлял сам. Хотя и носил звание"кандидата"и приобрел его на юридическом факультете, но впоследствии
оказалось, что вся петля была на мне, и я ничего не мог бы добиться, если бы и доказал, что число подписчиков было гораздо меньше, чем
то, в котором меня уверили.
То, что в его натуре было консервативного и несколько озлобленного, сказалось в его дальнейшей карьере. Он попал к Каткову в"Московские ведомости", где вскоре занял влиятельное положение в редакции. Он
оказался публицистом и администратором, которым хозяин газеты очень дорожил, и после смерти Каткова был в"Московских ведомостях"одним из первых номеров.
Я его не встречал очень давно и раз обедал с ним, уже в 90-х годах, у издателя"Нивы"Маркса, когда
тот пригласил на обед своих сотрудников — исключительно романистов (в их числе Григоровича), и нас
оказалось семь человек.
Он был необычайно словоохотливый рассказчик, и эта черта к старости перешла уже в психическую слабость. Кроме своих московских и военных воспоминаний, он был неистощим на
темы о женщинах. Как старый уже холостяк, он пережил целый ряд любовных увлечений и не мог жить без какого-нибудь объекта, которому он давал всякие хвалебные определения и клички. И почти всякая
оказывалась, на его оценку,"одна в империи".
Но в
том выпуске, к которому принадлежал Ф.Сарсе,
оказалось несколько чрезвычайно одаренных молодых людей, и они променяли учительскую карьеру на писательскую.
Я должен был приступить к своей роли обозревателя
того, что этот всемирный базар вызовет в парижской жизни. Но я остался жить в"Латинской стране". Выставка
оказалась на
том же левом берегу Сены, на Марсовом поле. В моем"Квартале школ"я продолжал посещать лекции в Сорбонне и College de France и жить интересами учащейся молодежи.
Приехал от Аксакова москвич-техник для специального отчета о выставке (фамилии его не помню); но этот москвич, направленный ко мне,
оказался совсем неподготовленным, если не по части техники,
то по всему — что Франция и Париж, не умевший почти что"ни бельмеса"по-французски.
Кроме Бедекера печатного, у меня
оказался и живой путеводитель — А.И.Бенни, который нашел мне комнату в
том доме, где и он квартировал, в квартале Британского музея, около самой бойкой и шумной Oxford Street.
Издатель его
оказался тот самый доктор Хан, который водил меня от академика Зинина к книгопродавцу М.Вольфу, когда я, дерптским студентом, приехал в мае 1856 года искать издателя для моего перевода"Руководства к химии"Лемана.
Впоследствии, лет двадцать и больше спустя, я в одном интервью с ним какого-то журналиста узнал, что Г.Спенсер из-за слабости глаз исключительно слушал чтение — и это продолжалось десятки лет. Какую же массу печатного матерьяла должен он был поглотить, чтобы построить свою философскую систему! Но этим исключительным чтением объяснил он
тому интервьюеру, что он читал только
то, что ему нужно для его работ. И
оказалось в этой беседе, случившейся после смерти Ренана, что он ни одной строки Ренана не читал.
Вена — самый женолюбивый город европейского юга, и например, Рим, если его сравнить с нею,
окажется во много раз если не целомудреннее,
то суше, сдержаннее.
Я стал ему возражать, ставя вопрос так, что, каким бы на оценку тогдашней эмиграции ни
оказался Александр Иванович, все-таки эти господа и он — величины несоизмеримые и можно многое простить ему в личных недостатках за
то, что он сделал для
того движения, без которого и его тогдашние обличители из эмиграции пребывали бы в обывательском равнодушии к судьбам родины и полной безвестности.
Но правда и
то, что
та все-таки
оказалась неверной женой, и хотя муж, когда она вернулась домой, принял ее с подавляющим великодушием, все-таки рана осталась на дне его души.
Когда их жизнь несколько определилась,
то есть к декабрю, кружок постоянных посетителей этих сред
оказался очень небольшим.
Тогда, в
те зимы 1866–1870 годов, я с ней не был знаком, знал, что она не из театральных сфер, в консерватории не училась, а пришла из жизни. Она была замужняя дама из хорошей буржуазии, не парижанка, и мне кто-то сообщил, что она имела несчастье выйти за человека, который
оказался потом бывшим уголовным преступником, отсидевшим свой тюремный срок.
Немало был я изумлен, когда года через два в Петербурге (в начале 70-х годов) встретился в театре с одной из этих дам,"лопавших"груши, которая
оказалась супругой какого-то не
то предводителя дворянства, не
то председателя земской управы. Эта короста со многих слетела, и все эти Соньки, Машки, Варьки сделались, вероятно, мирными обывательницами. Они приучились выть по-волчьи в эмигрантских кружках, желая выслужиться перед своим"властителем дум", как вот такой Н.Утин.
Видал я их и у моего тогдашнего приятеля Наке, когда
тот отсиживал в лечебнице, приговоренный за участие в каком-то заговоре, где
оказалось наполовину провокаторов.