Неточные совпадения
И к моменту прощания с Дерптом химика и медика во мне уже не
было. Я уже выступил как писатель, отдавший на суд
критики и публики целую пятиактную комедию, которая явилась в печати в октябре 1860 года, когда я еще носил голубой воротник, но уже твердо решил избрать писательскую дорогу, на доктора медицины не держать, а переехать в Петербург, где и приобрести кандидатскую степень по другому факультету.
Студентом в Дерпте, усердно читая все журналы, я знаком
был со всем, что Дружинин написал выдающегося по литературной
критике. Он до сих пор, по-моему, не оценен еще как следует. В эти годы перед самой эпохой реформ Дружинин
был самый выдающийся
критик художественной беллетристики, с определенным эстетическим credo. И все его ближайшие собраты — Тургенев, Григорович, Боткин, Анненков — держались почти такого же credo. Этого отрицать нельзя.
Григорович известен
был за краснобая, и кое-что из его свидетельских показаний надо
было подвергать"очистительной"
критике; но не мог же он все выдумывать?! И от П.И.В. (оставшегося до поздней старости целомудренным в разговоре) я знал, что Дружинин
был эротоман и проделывал даже у себя в кабинете разные «опыты» — такие, что я затрудняюсь объяснить здесь, в чем они состояли.
При всей грубоватости его натуры он высоко ставил искусство и художественную литературу, и ему не могло
быть по душе направление
критики, шедшее от Чернышевского.
И при мне в Дерпте у Дондуковых (они
были в родстве с Пещуровыми) кто-то прочел вслух письмо Добролюбова — тогда уже известного
критика, где он горько сожалеет о том, что вовремя не занялся иностранными языками, с грехом пополам читает французские книги, а по-немецки начинает заново учиться.
Самые строгие его судьи
были москвичи, особенно Аполлон Григорьев, тогда уже действовавший в Петербурге как театральный
критик, а также и актеры, начиная с Садовского.
Ничего такого я еще ни на русских, ни на иностранных сценах не видал и не слыхал. Это
было идеальное и простое, правдивое, совершенно реальное и свое, родное, олицетворение того, что тогда литературная
критика любила выражать словом «непосредственность».
Вряд ли все расходы конторы, считая декорации и костюмы, обошлись более чем в двадцать пять рублей. Но мы тогда не
были так чувствительны, как теперь авторы,
критика, публика. Все сводилось к игре, к тону и к кое-какой бытовой постановке, где это
было безусловно нужно.
И по всеобщей литературе начитанность у меня
была достаточная, особенно по немецкой литературе и
критике, по Шекспиру и новейшей английской литературе, не говоря уже о французской.
Я
был — прежде всего и сильнее всего — молодой писатель, которому особенно дороги: художественная литература,
критика, научное движение, искусство во всех его формах и, впереди всего, театр — и свой русский, и общеевропейский.
И в одном из первых я выразил свое недоумение насчет двух девиц, которых встретил на лекции в Думе, куда молодежь стала ходить очень усердно. Это
были две типичных нигилистки. Можно
было, конечно, оставить их в покое. Но не
было преступлением и отнестись к ним с некоторой
критикой.
И мне
было в высшей степени интересно послушать о нем, как личности и литературной величине от его ближайшего коллеги по журналу, сначала его руководителя, а потом уступившего ему первое место как литературному
критику"Современника".
И как он держал себя у кафедры, играя постоянно часовой цепочкой, и каким тоном стал говорить с публикой, и даже то, что он говорил, — все это мне пришлось сильно не по вкусу.
Была какая-то бесцеремонность и запанибратство во всем, что он тут говорил о Добролюбове — не с личностью покойного
критика, а именно с публикой.
Было нечто, напоминавшее те обращения к читателю, которыми испещрен
был два-три года спустя его роман «Что делать?»
Была еще редакция, где первым
критиком состоял уже Григорьев, — журнала"Время"братьев Достоевских.
"Библиотека"почти не участвовала в этом ругательном хоре.
Критиком ее
был Еф. Зарин, который, правда, вступал в полемику с самим Чернышевским. Но все-таки отличились"передовые"журналы. И то, что в"Свистке"Добролюбова
было остроумно, молодо, игриво, то теперь стало тяжело, грубо и бранно. Автора"Темного царства"заменил в"Современнике"тот
критик, который в начале 1862 года отличился своей знаменитой рецензией на"Отцов и детей".
Критик Анненков ставил его очень высоко, даже"Минина"его находил замечательным. Но они
были люди совсем разного склада, образования и литературного прошлого.
В тогдашнем Петербурге вагнеризм еще не входил в моду; но его приезд все-таки
был событием. И Рубинштейн относился к нему с большой
критикой; но идеи Вагнера как создателя новой оперы слишком далеко стояли от его вкусов и традиций. А"Кучка", в сущности, ведь боролась также за два главных принципа вагнеровской оперы; народный элемент и, главное, полное слияние поэтического слова с музыкальной передачей его.
Это
был своего рода нигилизм на национальной подкладке. Нечто в том же роде происходило в литературной
критике, где несколько позднее раздались чисто иконоборческие протесты против изящных искусств и поэзии, лишенной гражданских мотивов.
В литературной
критике и публицистике самую яркую ноту взял Писарев, тотчас после Добролюбова, но он и сравнительно с автором статьи"Темное царство"
был уже разрушитель и упразднитель более нового типа.
И даже в том, как оценен
был Базаров двумя тогдашними
критиками радикальных журналов, сказались опять две ступени развития в молодом поколении.
Кроме денежных средств, важно
было и то, с какими силами собрался я поднимать старый журнал, который и под редакцией таких известных писателей, как Дружинин и Писемский, не привлекал к себе большой публики. Дружинин
был известный
критик, а Писемский — крупный беллетрист. За время их редакторства в журнале
были напечатаны, кроме их статей, повестей и рассказов, и такие вещи, как «Три смерти» Толстого, «Первая любовь» Тургенева, сцены Щедрина и «Горькая судьбина» Писемского.
Мы условились, что он
будет получать сверх полистной платы ежемесячное содержание и поведет отдел
критики.
Эдельсон
был очень серьезный, начитанный и чуткий литературный
критик, и явись он в настоящее время, никто бы ему не поставил в вину его направления. Но он вовсе не замыкался в область одной эстетики. По университетскому образованию он имел сведения и по естественным наукам, и по вопросам политическим, и некоторые его статьи, написанные, как всегда, по собственной инициативе, касались разных вопросов, далеких от чисто эстетической сферы.
Когда-нибудь и эта скромная литературная личность
будет оценена. По своей подготовке, уму и вкусу он
был уже никак не ниже тогдашних своих собратов по
критике (не исключая и
критиков"Современника","Эпохи"и"Русского слова"). Но в нем не оказалось ничего боевого, блестящего, задорного, ничего такого, что можно бы
было противопоставить такому идолу тогдашней молодежи, как Писарев.
Имей я больше удачи, наложи я руку с самого начала на
критика или публициста с темпераментом и смелыми идеями (каким, например,
был Писарев), журнал сразу получил бы другой ход.
А с таким уравновешенным эстетом, как Эдельсон, это
было немыслимо. И я стал искать среди молодых людей способных писать хоть и не очень талантливые, но более живые статьи по
критике и публицистике. И первым критическим этюдом, написанным по моему заказу,
была статья тогда еще безвестного учителя В. П. Острогорского о Помяловском.
По
критике он еще ничего не писал у меня, но я относился к нему всегда весьма благожелательно, и личные наши отношения
были самые мирные и благодушные.
Мне и тогда такая, хотя бы и несколько"деланная", простота скорее понравилась. Но я знал, как и все тогда знали, что Тургенев
был огорчен той коллизией с молодой публикой и
критикой, какая произошла после"Отцов и детей".
По университетскому учению он
был"естественник", но потом, сделавшись драматургом и
критиком, отличался большой начитанностью, выучился по-английски, знал хорошо Шекспира, щеголял обширной памятью, особенно на стихи, вообще выдавался своей литературностью, но и тогда уже
было в нем что-то неуравновешенное, угловатое, какая-то смесь идеализма с разными охранительными вожделениями.
Из специалиста по зоологии (он защищал даже диссертацию на магистра) он тоже, как и его приятель Аверкиев, превратился в словесника и, конечно, из тогдашних
критиков был одним из самых начитанных, с солидным философским образованием.
Тогда же стала развиваться и газетная
критика, с которой мы при наших дебютах совсем не считались. У Корша (до приглашения Буренина) писал очень дельные, хотя и скучноватые, статьи Анненков и писатели старших поколений. Тон
был еще спокойный и порядочный. Забавники и остроумы вроде Суворина еще не успели приучить публику к новому жанру с личными выходками, пародиями и памфлетами всякого рода.
Словесность, изящная литература, невзирая на цензуру, все-таки продолжала дело 60-х годов, и — повторяю —
критика не
была с нею на одном уровне.
Пришла весна, и Люксембургский сад (тогда он не
был урезан, как впоследствии) сделался на целые дни местом моих уединенных чтений. Там одолевал я и все шесть томов"Системы позитивной философии", и прочел еще много книг по истории литературы, философии и литературной
критике. Никогда в моей жизни весна — под деревьями, под веселым солнцем — не протекала так по-студенчески, в такой гармонии всех моих духовных запросов.
По этой части ученики Ecole des beaux-arts (по-нашему Академии художеств)
были поставлены в гораздо более выгодные условия. Им читал лекции по истории искусства Ипполит Тэн. На них я подробнее остановлюсь, когда дойду до зимы 1868–1869 года. Тогда я и лично познакомился с Тэном, отрекомендованный ему его товарищем — Франциском Сарсе. Тогда Сарсе считался и действительно
был самым популярным и авторитетным театральным
критиком.
На завтраках у него я не видал тогдашних"тузов"репертуара и даже театральной
критики. Кое-кто из романистов, несколько педагогов и журналистов, изредка актриса или крупный актер, вроде, например, Го, тогда уже в полном блеске своего таланта. Он
был с ним на"ты".
Время берет свое, и то, что
было гораздо легче правильно оценить в 80-х и 90-х годах, то коробило наших аристархов пятнадцать и больше лет перед тем и подталкивало их перо на узкоморальные «разносы». Теперь, в начале XX века, когда у нас вдруг прокатилась волна разнузданного сексуализма и прямо порнографии (в беллетристике модных авторов), мне подчас забавно бывает, когда я подумаю, что иной досужий
критик мог бы и меня причислить к родоначальникам такой литературы. На здоровье!
Пикантно и то, что"Жертва вечерняя"
был одним из первых моих романов переведен немцами, под заглавием"Abendliches Opfer", и в тамошней
критике к нему отнеслись вовсе не как к порнографической вещи.
И Сарсе
был как раз тот
критик, который стоял на стороне автора и старался защищать его идеи и сюжеты так, чтобы публика с ними полегоньку мирилась.
Во вторую половину 60-х годов не
было более даровитого и завлекательного лектора, как
критик Ипполит Тэн.
Перевод выпущен
был под измененным заглавием, придававшим всему сочинению оттенок любезной у нас — не художественной, а общественной
критики.
Не помню, чтобы в том, что он говорил тогда о России и русской журналистике, слышались очень злобные, личные ноты или прорывались резкие выражения. Нет, этого не
было! Но чувствовалось все-таки, что у него
есть счетыи с публикой, и с
критикой, и с некоторыми собратами, например, с Достоевским, который как раз после «Дыма» явился к нему с гневными речами и потом печатно «отделал» его.
Его европеизм, его западничество проявлялись в этой баденской обстановке гораздо ярче и как бы бесповоротнее. Трудно
было бы и представить себе, что он с душевной отрадой вернется когда-либо в свое Спасское-Лутовиново, а, напротив, казалось, что этот благообразный русский джентльмен, уже"повитый"славой (хотя и в временных"контрах"с русской
критикой и публикой), кончит"дни живота своего", как те русские баре, которые тогда начали строить себе виллы, чтобы в Бадене и доживать свой век.
Он приблизил к себе Жохова — того, что
был убит на дуэли Евгением Утиным, — как передовика по земским и вообще внутренним вопросам, и я одно время думал, что этот Жохов писал у Корша и критические фельетоны. И от Корша я тогда в первый раз узнал, что
критик его газеты — Буренин, тот самый Буренин, который начинал у меня в"Библиотеке"юмористическими стишками.
А между тем до какой же степени он — как талант, ум и революционный подъем социальной
критики —
был выше не только тогдашнего общего уровня, но даже и двадцать и тридцать лет спустя.
Это ведь
были в России Некрасов, Л.Толстой, Салтыков, Григорович, Михайловский, Гаршин, Короленко, Горький, Андреев, разные
критики и публицисты, профессора и адвокаты, не исключая и таких как Спасович, Утин, князь Урусов.
Журнализм и пресса опять значительно ожили, после запрещений таких органов, как"Современник"и даже полуславянофильское"Время"Достоевского. В беллетристике
были еще налицо все наши корифеи.
Критика и публицистика заметно оживились. Сатира, в лице Салтыкова,
была в самом расцвете.
И эта русская артистка сделалась через год с небольшим моей женой, о чем я расскажу ниже. Но рецензий я о ней так и не писал, потому что в сезон 1871–1872 года я ни в одной газете не состоял театральным
критиком, и я
был очень доволен, что эта"чаша"отошла от меня. Может
быть,
будь я рецензентом и в Петербурге, мы бы никогда не сошлись так быстро, не обвенчались бы и не прожили целых 38 лет.
После смерти Лядовой опереточной примадонной
была Кронеберг, из второстепенных актрис Московского Малого театра, из которой вышла великолепная"Прекрасная Елена". У ней оказалось приятное mezzo-сопрано, эффектность, пластика и прекрасная сценичная наружность. Петербург так ею увлекался, что даже строгие музыкальные
критики, вроде Владимира Стасова, ходили ее смотреть и слушать и писали о ней серьезные статьи.
И это"Петинька"
был не кто иной, как впоследствии жестокий нигилист,
критик и эмигрант-революционер Петр Ткачев.
А его любовь создавать новые словечки вызывала плоские насмешки, на которые, особенно в первое время его деятельности,
была щедра наша газетная
критика, умышленно забывавшая о положительных достоинствах его произведений.