Неточные совпадения
Он кончил очень некрасной долей, растратив весь свой наследственный достаток. На его примере я тогда еще отроком, по пятнадцатому году, понимал, что у нас трудненько жилось всем, кто шел по своему собственному пути, позволял себе
ходить в полушубке вместо барской шубы и открывать у себя в деревне школу, когда никто еще детей не учил грамоте, и хлопотать о лишних заработках своих крестьян, выдумывая
для них новые виды кустарного промысла.
Два с лишком года моего казанского студенчества
для будущего писателя не
прошли даром; но больше в виде школы жизни, чем в прямом смысле широкого развития, особенно такого, в котором преобладали бы литературно-художественные интересы.
Мои жизненные итоги увеличились не одним только студенчеством в Казани.
Для будущего художника-бытописателя не
прошли даром и впечатления житья на вакациях, в три приема, зимой и в два лета.
После сурового дома в Нижнем, где моего деда боялись все, не исключая и бабушки, житье в усадьбе отца, особенно
для меня, привлекало своим привольем и мирным складом. Отец, не впадая ни в какое излишнее баловство, поставил себя со мною как друг или старший брат. Никаких стеснений: делай что хочешь,
ходи, катайся, спи, ешь и пей, читай книжки.
Стояли петербургские белые ночи,
для меня еще до того не виданные. Я много
ходил по городу, пристроивая своего Лемана. И замечательно, как и провинциальному студенту Невская"перспектива"быстро приедалась! Петербург внутри города был таким же, как и теперь, в начале XX века. Что-то такое фатально-петербургское чувствовалось и тогда в этих безлюдных широких улицах, в летних запахах, в белесоватой мгле, в дребезжании извозчичьих дрожек.
Вся зима и дето
прошли для издателя"Века"пестро и шумно; он был уже женихом, когда я с ним познакомился, и праздновал свою свадьбу летом на даче. Мне пришлось даже танцевать там и с его женой, и с свояченицей.
Первая моя экскурсия в деревню летом 1861 года длилась всего около двух месяцев; но
для будущего бытописателя-беллетриста она не
прошла даром. Все это время я каждый день должен был предаваться наблюдениям и природы, и хозяйственных порядков, и крестьянского"мира", и народного быта вообще, и приказчиков, и соседей, и местных властей вроде тех, кто вводил меня во владение.
Для Ф.А. Снетковой в пьесе не было роли, вполне подходившей к ее амплуа. Она вернулась из-за границы как раз к репетициям"Однодворца". Об этой ее заграничной поездке, длившейся довольно долго,
ходило немало слухов и толков по городу. Но я мало интересовался всем этим сплетничаньем, тем более что сама Ф.А. была мне так симпатична, и не потому только, что она готовилась уже к роли в"Ребенке", прошедшем через цензурное пекло без всяких переделок.
Появление его в роли Подхалюзина — это и был"гвоздь"и
для тогдашних любителей театра. Ему сделали прием с подношением венка, но в городе это
прошло почти что не замеченным большой публикой.
Прошло три с лишком года после прекращения"Библиотеки". В Лондоне, в июне 1868 года, я работал в круглой зале Британского музея над английской статьей"Нигилизм в России", которую мне тогдашний редактор"Fortnightly Review"Дж. Морлей (впоследствии министр в кабинете Гладстона) предложил написать
для его журнала.
Сам по себе он был совсем не"бунтарь"; даже и не ходок в народе с целью какой бы то ни было пропаганды. Он
ходил собирать песни
для П.Киреевского, а после своей истории больше уже этим не занимался, проживал где придется и кое-что пописывал.
Я ехал туда по делу заклада моего имения. Поехал он на мой счет, но демократически, в третьем классе. Дорогой, разумеется, выпивал и на ярмарке поселился в каких-то дешевых номерах и стал
ходить по разным тамошним трущобам
для добычи бытового материала.
Фредерика Леметра мне привелось видеть несколько позднее. Он уже
сошел со сцены за старостью, но решился
для последнего прощания с публикой исполнить ряд своих"коронных"ролей. И я его видел в"Тридцать лет, или Жизнь игрока" — мелодраме, где у нас Каратыгин и Мочалов восхищали и трогали наших отцов.
Для его прощаний с публикой написана была и новая драма, где он, и по пьесе старик, пораженный ударом судьбы,
сходит мгновенно с ума и начинает, в припадке безумия, танцевать по комнате со стулом в руках.
Тогда, то есть во второй половине 60-х годов, не было никаких теоретических предметов: ни по истории драматической литературы, ни по истории театра, ни по эстетике.
Ходил только учитель осанки, из танцовщиков, да и то никто не учился танцам. Такое же отсутствие и по части вокальных упражнений, насколько они необходимы
для выработки голоса и дикции.
Но все-таки эти сборища у Сарсе были мне полезны
для дальнейшего моего знакомства с Парижем. У него же я познакомился и с человеком, которому судьба не дальше как через три года готовила роль ни больше ни меньше как диктатора французской республики под конец Франко-прусской войны. А тогда его знали только в кружках молодых литераторов и среди молодежи Латинского квартала. Он был еще безвестный адвокат и
ходил в Палату простым репортером от газеты «Temps». Сарсе говорит мне раз...
В следующий мой приезд в Лондон (когда я прожил в нем весь season с мая по конец августа) он был мне очень полезен и
для моих занятий в читальне музея, и по тем экскурсиям, какие мы предпринимали по Лондону вплоть до трущоб приречных кварталов, куда жутко
ходить без полисмена.
Сколько я помню, кажется, Милль тогда не
прошел в депутаты, да трибуна и не годилась
для него.
Венский день, думается мне, и теперь, по прошествии целых сорока лет,
проходит для всякого венца все так же.
Шекспиром я и хотел прежде всего насытиться в Бург-театре. И мне случалось там (в оба моих зимних сезона в 1868–1869 и 1870 годах) попадать на такие серии шекспировских пьес, какие не давались тогда нигде — ни в Мюнхене, ни в Берлине, и всего менее в Лондоне и вообще в Англии. Где же, кроме тогдашней Вены, могли вы
ходить на цикл шекспировских хроник, дававшихся восемь дней кряду?
Для такого друга театра, каким был я, это являлось настоящим объедением.
Я приехал — в самый возбужденный момент тогдашней внутренней политики — почти накануне торжества обнародования июньской конституции 1869 года, которая сохранила
для Испании монархическую форму правления. Торжество это
прошло благополучно. Республиканских манифестаций не было, хотя в процессии участвовал батальон национальной гвардии и разных вооруженных обществ. Все это — весьма демократического вида.
Ходили мы и в революционно-народный клуб"Anton — Martin", где каждый вечер происходили сходки и произносились замечательные речи. Постоянно туда
ходили унтер-офицеры и заражались бунтарскими идеями. Это была своего рода практическая школа"пронунсиа-миенто", но нам она давала разнообразный материал
для знакомства с тем, от чего старая Испания трещала по швам.
Берлинский сезон был
для меня не без интереса. Я
ходил в Палату и слышал Бисмарка, который тогда совсем еще не играл роли национального героя, даже и после войны 1866 года, доставившей Пруссии первенствующее место в Германском союзе.
Он куда-то уехал защищать и был уже в это время"знаменитость"с обширной практикой, занимал большую квартиру, держал лошадей и имел секретаря из студентов его времени, беседа с которым и показала мне, что я уже не найду в Урусове того сотрудника"Библиотеки
для чтения", который ночевал у меня на диване в редакции и с которым мы в Сокольниках летом 1866 года
ходили в лес"любить природу"и читать вслух"Систему позитивной философии"Огюста Конта.
Сезон
прошел и
для нее и
для меня пестро, с неизбежными волнениями за нее, с моей усиленной работой, с участием в литературно-клубной жизни Петербурга.
Прошли года. К концу 1889 года, когда я стал проводить в Ницце зимние сезоны, доктора Якоби там уже не было. Он не выдержал своего изгнания, хотя и жил всегда и там"на миру"; он стал хлопотать о своем возвращении в Россию. Его допустили в ее пределы, и он продолжал заниматься практикой, сделался земским врачом и кончил заведующим лечебницей
для душевнобольных.
Неточные совпадения
Для грамоты
ходит к нему дьячок от Покрова, Кутейкин.
— Валом валит солдат! — говорили глуповцы, и казалось им, что это люди какие-то особенные, что они самой природой созданы
для того, чтоб
ходить без конца,
ходить по всем направлениям. Что они спускаются с одной плоской возвышенности
для того, чтобы лезть на другую плоскую возвышенность, переходят через один мост
для того, чтобы перейти вслед за тем через другой мост. И еще мост, и еще плоская возвышенность, и еще, и еще…
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до крайности: скинул замасленный халат и стал
ходить по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели в оба, и к довершению всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно
для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за это не похвалят!»
Но вот солнце достигает зенита, и Угрюм-Бурчеев кричит: «Шабаш!» Опять повзводно строятся обыватели и направляются обратно в город, где церемониальным маршем
проходят через «манеж
для принятия пищи» и получают по куску черного хлеба с солью.
Бунт кончился; невежество было подавлено, и на место его водворено просвещение. Через полчаса Бородавкин, обремененный добычей, въезжал с триумфом в город, влача за собой множество пленников и заложников. И так как в числе их оказались некоторые военачальники и другие первых трех классов особы, то он приказал обращаться с ними ласково (выколов, однако,
для верности, глаза), а прочих
сослать на каторгу.