И в журнализм, в писательские сферы я еще не проникал. Не привлекала меня особенно и
политическая жизнь, которая тогда сводилась только к Палате. Париж еще не волновался, не происходило еще ни публичных митингов, ни таких публичных чтений, где бы бился пульс оппозиции. Все это явилось позднее.
В Вене я во второй раз испытывал под конец тамошнего сезона то же чувство пресноты. Жизнь привольная, удовольствий всякого рода много, везде оживленная публика, но нерва, который поддерживал бы в вас высший интерес, — нет, потому что нет настоящей
политической жизни, потому что не было и своей оригинальной литературы, и таких движений в интеллигенции и в рабочей массе, которые давали бы ноту столичной жизни.
Когда время стало подходить к маю, надо было составлять новую программу переездов. Берлин, где я бывал только проездом, представлялся гораздо более интересным. В мае и июне там еще идет
политическая жизнь в Палате, и как раз шла борьба между Бисмарком и оппозицией.
Неточные совпадения
Мы принимали присягу после 19 февраля. Смерть Николая никого из нас не огорчила, но и никакого ликования я что-то не припомню. Надежд на новые порядки тоже не являлось и тогда, когда мы вернулись с вакаций. И в наших мечтах о Дерпте нас манили не более свободная в
политическом смысле
жизнь, даже не буршикозные вольности, а возможность учиться не как школьникам, а как настоящим питомцам науки.
Что я был еще молод — не могло меня удерживать. Я уже более двух лет как печатался, был автором пьес и романа, фельетонистом и наблюдателем столичной
жизни. Издание журнала давало более солидное положение, а о возможности неудачи я недостаточно думал. Меня не смущало и то, что я-по тогдашнему моему общественно-политическому настроению — не имел еще в себе задатков руководителя органа с направлением, которое тогда гарантировало бы успех.
Его автор может (рядом и с Герценом) служить крупнейшим примером русского западника, который с юных лет стремился в Европу, там долго учился, там много писал в самый решающий период его творчества, там остался на весь конец своей
жизни не как эмигрант, не по
политическим причинам, а по чисто личным мотивам.
Русских тогда в Латинском квартале было еще очень мало, больше все медики и специалисты — магистранты. О настоящих
политических"изгнанниках"что-то не было и слышно. Крупных имен — ни одного. Да и в легальных сферах из писателей никто тогда не жил в Париже. Тургенев, может быть, наезжал; но это была полоса его баденской
жизни. Домом жил только Н.И.Тургенев — экс-декабрист; но ни у меня, ни у моих сожителей не было случая с ним видеться.
Париж уже не давал мне, особенно как газетному сотруднику, столько же нового и захватывающего. Да и мне самому для моего личного развития, как человеку моей эпохи и писателю, хотелось войти гораздо серьезнее и полнее в
жизнь английской"столицы мира", в литературное, мыслительное и общественно-политическое движение этой своеобразной
жизни.
Не архитектура, не древности, не красота положения поддерживали интерес, а уличная
жизнь, нравы,
политическое движение, типы в народе, буржуазии и высшем классе, вечернее оживление по кафе, гулянье в парке"Прадо"и неизбежный Plaza de toros (площадь быков).
Мне все-таки жилось за границей настолько легко и разнообразно, что променять то, что я там имел, на то, что могла мне дать
жизнь в Петербурге или Москве, было очень рискованно. А главный мотив, удерживавший меня за границей, был — неослабшая еще во мне любовь к свободе, к расширению моих горизонтов во всех смыслах — и чисто мыслительном, и художественном, и общественно-политическом.
В этот перерыв более чем в четверть века Лондон успел сделаться новым центром эмиграции. Туда направлялись и анархисты, и самые серьезные
политические беглецы, как, например, тот русский революционер, который убил генерала Мезенцева и к году моего приезда в Лондон уже успел приобрести довольно громкое имя в английской публике своими романами из
жизни наших бунтарей и заговорщиков.
А вообще Самгин незаметно для себя стал воспринимать факты
политической жизни очень странно: ему казалось, что все, о чем тревожно пишут газеты, совершалось уже в прошлом. Он не пытался объяснить себе, почему это так? Марина поколебала это его настроение. Как-то, после делового разговора, она сказала:
Нью-йоркские газеты обмолвились о ней лишь краткими и довольно сухими извлечениями фактического свойства, так как в это время на поверхности
политической жизни страны появился один из крупных вопросов, поднявших из глубины взволнованного общества все принципы американской политики… нечто вроде бури, точно вихрем унесшей и портреты «дикаря», и веселое личико мисс Лиззи, устроившей родителям сюрприз, и многое множество других знаменитостей, которые, как мотыльки, летают на солнышке газетного дня, пока их не развеет появление на горизонте первой тучи.
Если иностранные Писатели доныне говорят, что в России нет Среднего состояния, то пожалеем об их дерзком невежестве, но скажем, что Екатерина даровала сему важному состоянию истинную
политическую жизнь и цену: что все прежние его установления были недостаточны, нетверды и не образовали полной системы; что Она первая обратила его в государственное достоинство, которое основано на трудолюбии и добрых нравах и которое может быть утрачено пороками [См.: «Городовое Положение».]; что Она первая поставила на его главную степень цвет ума и талантов — мужей, просвещенных науками, украшенных изящными дарованиями [Ученые и художники по сему закону имеют право на достоинство Именитых Граждан.]; и чрез то утвердила законом, что государство, уважая общественную пользу трудолюбием снисканных богатств, равномерно уважает и личные таланты, и признает их нужными для своего благоденствия.
Неточные совпадения
Он все более определенно чувствовал в
жизни Марины нечто таинственное или, по меньшей мере, странное. Странное отмечалось не только в противоречии ее
политических и религиозных мнений с ее деловой
жизнью, — это противоречие не смущало Самгина, утверждая его скептическое отношение к «системам фраз». Но и в делах ее были какие-то темные места.
Он знал все, о чем говорят в «кулуарах» Государственной думы, внутри фракций, в министерствах, в редакциях газет, знал множество анекдотических глупостей о
жизни царской семьи, он находил время читать текущую
политическую литературу и, наскакивая на Самгина, спрашивал:
Я квалифицирован как юрист, защитник общества против покушений на его социально-политический порядок, на собственность, на
жизнь его членов.
Жизнь становилась все более щедрой событиями, каждый день чувствовался кануном новой драмы. Тон либеральных газет звучал ворчливей, смелее, споры — ожесточенней, деятельность
политических партий — лихорадочнее, и все чаще Самгин слышал слова:
— «Внутренняя
жизнь личности есть единственно творческая сила человеческого бытия, и она, а не самодовлеющие начала
политического порядка является единственно прочным базисом для всякого общественного строительства».