Неточные совпадения
Все это я говорю затем, чтобы показать необходимость объективнее
относиться к тогдашней жизни. С 60-х годов выработался один как бы обязательный тон, когда говорят о николаевском времени, об эпохе крепостного права. Но ведь если так прямолинейно освещать минувшие периоды культурного развития,
то всю греко-римскую цивилизацию надо похерить потому только, что она держалась за рабство.
К этому времени
те ценители игры, которые восторгались тогдашними исполнителями новогопоколения, Садовским и Васильевым, — начинали уже «прохаживаться» над слезливостью Щепкина в серьезных ролях и вообще
к его личности
относились уже с разными оговорками, любили рассказывать анекдоты, невыгодные для него, напирая всего больше на его старческую чувствительность и хохлацкую двойственность.
В
ту зиму уже началась Крымская война. И в Нижнем
к весне собрано было ополчение. Летом я нашел больше толков о войне; общество несколько живее
относилось и
к местным ополченцам. Дед мой командовал ополчением 1812 года и теперь ездил за город смотреть на ученье и оживлялся в разговорах. Но раньше, зимой. Нижний продолжал играть в карты, давать обеды, плясать, закармливать и запаивать
тех офицеров, которые попадали проездом, отправляясь „под Севастополь“ и „из-под Севастополя“.
Свидание со своими в Нижнем обошлось более мирно, чем я ожидал. Я не особенно огорчался
тем, что
к моему переходу в Дерпт
относились с некоторым недоумением, если и не с сильным беспокойством. Довольно было и
того, что помирились с моим решением. Это равнялось признанию права руководить самому своими идеями и стремлениями, искать лучшего не затем, чтобы беспорядочно"прожигать"жизнь, а чтобы работать, расширять свой умственный горизонт, увлекаясь наукой, а не гусарским ментиком.
Члены русской корпорации жили только"своей компанией", с буршами-немцами имели лишь официальные сношения по Комману, в разных заседаниях, вообще
относились к ним не особенно дружелюбно, хотя и были со всеми на «ты», что продолжалось до
того момента, когда русских подвергли остракизму.
К Островскому Кетчер
относился прямо ругательно, как бы не признавал его таланта и
того, чем он обновил наш театр. Любимым его прозвищем было: «Островитяне, папуасы!..» Этой кличкой он окрестил всех ценителей Островского.
Она жила с своей старшей сестрой, танцовщицей Марьей Александровной, у Владимирской церкви, в доме барона Фредерикса. Я нашел ее такой обаятельной, как и на сцене, и мое авторское чувство не мог не ласкать
тот искренний интерес, с каким она
отнеслась к моей пьесе. Ей сильно хотелось сыграть роль Верочки еще в
тот же сезон, но с цензурой разговоры были долгие.
"Колокол"был в
те годы уже на верху своего влияния. Я его читал, когда можно было достать; но не держался
того обязательно восторженного тона, с каким молодежь
относилась к нему, и не верил, даже и тогда, напускному радикализму петербургских чиновников, которые зачитывались лондонским изданием и — на словах — либеральничали всласть.
То, что явилось в моем романе"Китай-город"(
к 80-м годам), было как раз результатом наблюдений над новым купеческим миром. Центральный тип смехотворного"Кита Китыча"уже сошел со сцены. Надо было совсем иначе
относиться к московской буржуазии. А автор"Свои люди — сочтемся!"не желал изменять своему основному типу обличительного комика, трактовавшего все еще по-старому своих купцов.
Славянофильство и национализм наложили на него свою окраску; а по музыкальному своему credo он не мог уже
относиться с
теми же симпатиями и
к"кучкистам". Некоторые ушли далеко: и Бородин, и Римский-Корсаков, и Кюи, и все новые в
той генерации, где так выделился Глазунов.
Как бы я строго теперь ни
относился сам
к тому, как велось дело при моем издательстве, но я все-таки должен сказать, что никаких не только безумных, но и вообще слишком широких трат за все эти двадцать восемь месяцев не производилось.
Но
тот же П.И.Вейнберг сообщал мне по смерти Лескова, что, когда они с ним живали на море (кажется, в Меррекюле) и гуляли вдвоем по берегу, Лесков всегда с интересом справлялся обо мне и
относился ко мне как
к романисту с явным сочувствием, любил разбирать мои вещи детально и всегда с большими похвалами.
То, что я видел в Тургеневе и слышал от него более простого и характерного,
относится уже
к следующим полосам моей жизни.
Даже
то театральное любительство, о котором я говорил в предыдущей главе, стало банальнее и тусклее. В театрах ни одного нового сильного дарования; а приезды иностранных знаменитостей
относятся опять-таки
к предыдущей полосе.
Тогда (
то есть в самом конце 1865 года) в Женеве уже поселился А.И.Герцен, но эмиграция (группировавшаяся около него) состояла больше из иностранцев. Молодая генерация русских изгнанников тогда еще не проживала в Женеве, и ее счеты с Герценом
относятся к позднейшей эпохе.
Если взять в расчет, что я начал писать как повествовательс 1862 года, стало быть, это
относится лишь (да и
то далеко не вполне)
к одной четвертой всего 50-летия,
то есть с
той эпохи, как я сделался писателем.
Пикантно и
то, что"Жертва вечерняя"был одним из первых моих романов переведен немцами, под заглавием"Abendliches Opfer", и в тамошней критике
к нему
отнеслись вовсе не как
к порнографической вещи.
Спенсер о парижских позитивистах меня совсем не расспрашивал, не говорил и о лондонских верующих. Свой позитивизм он считал вполне самобытным и свою систему наук ставил, кажется, выше контовской. Мои парижские единомышленники
относились к нему, конечно, с оговорками, но признавали в нем огромный обобщающийум — первый в
ту эпоху во всей философской литературе. Не обмолвился Спенсер ничем и о немцах, о тогдашних профессорах философии, и в лагере метафизиков, и в лагере сторонников механической теории мира.
К нам — позитивистам — он
относился с снисходительной шуткой, но не прощал нам нашего научно-положительного взгляда на эволюцию общества. Выводы социологии не были для него обязательны, и он
к этой доктрине
относился вроде
того, как смотрел на нее и яснополянский вероучитель.
Все, что удавалось до
того и читать и слышать о старой столице Австрии,
относилось больше
к ее бытовой жизни. Всякий из нас повторял, что этот веселый, привольный город — город вальсов, когда-то Лайнера и старика Штрауса, а теперь его сына Иоганна, которого мне уже лично приводилось видеть и слышать не только в Павловске, но и в Лондоне, как раз перед моим отъездом оттуда, в августе 1868 года.
Не без удивления узнал я от него, что газета"New York Tribune"послала его в Испанию как специального корреспондента. Редакция
той же газеты вскоре потом отправила его отыскивать Ливингстона, что он и выполнил. Упорства и смелости у него достало на такую экспедицию, но в Мадриде он был совсем не на месте; но"куражу"не терял и вел себя совершенно по-американски во всем, что
относилось к его ремеслу газетчика.
О Кавелине он при мне никогда не упоминал, так что и только по поводу этой печатной переписки узнал, как они были близки. Но о Тургеневе любил говорить, и всегда в полунасмешливом тоне. От него я узнал, как Тургенев
относился к июньским дням 1848 года, которые так перевернули все в душе Герцена, и сделали его непримиримым врагом западноевропейского"мещанства", и вдохновили его на пламенные главы"С
того берега".
В это время Париж сильно волновался. История дуэли Пьера Бонапарта с Виктором Нуаром чуть не кончилась бунтом. Дело доходило до грандиозных уличных манифестаций и вмешательства войск, Герцен ходил всюду и очень волновался. Его удивляло
то, что наш общий с ним приятель Г.Н.Вырубов как правоверный позитивист, признающий как догмат, что эра революции уже не должна возвращаться, очень равнодушно
относился к этим волнениям.
Здесь уместно будет подвести итог и
тому, как я
относился к француженке как женщине вообще, после такого долгого житья в Париже.
Но еще гораздо раньше
того (
то есть в 1900 году) почему-то и в заграничной Польше уже знали, как я
отношусь к польской нации. И когда я по дороге в Вену заехал вместе с драматургом Залесским в Краков на первое представление его комедии,
то на другой же день в газете"Час"(обыкновенно враждебно настроенной
к России) появилось известие о моем приезде, и я назван"известный другпольского народа".
Знаменитый П.С.Федоров (прозванный Губошлепом) не был уже начальником репертуара, а сценой заведовал некий Лукашевич, чиновник дворцового ведомства, с наружностью польского ксендза; в театральном комитете заседали какие-то ископаемые, и
к этим годам
относится тот факт, что одна комедия Островского была забракована комитетом.
Я попросил день на"размышление"и не принял места по мотивам, которые считал для себя обязательными, несмотря на
то, что я так симпатично
относился к варшавской труппе тамошнего драматического театра.
В репертуаре русского театра не было перемены
к лучшему. Островский ставил по одной пьесе в год и далеко не лучшие вещи,
к которым я как рецензент
относился — каюсь — быть может, строже, чем они
того заслуживали, например, хотя бы
к такой вещи, как"Лес", которую теперь дают опять везде, и она очень нравится публике.
Ее сценические средства были прекрасны: красивое лицо, рост, фигура, изящные туалеты. Но чувствовалось во всем, что она не рождена для сцены, что у ней нет темперамента, что театр не нужен ей, как он нужен для прирожденных актрис. На публику она мало действовала, пресса
относилась к ней очень сдержанно, и самый влиятельный тогда рецензент Суворин не находил ее приобретением для русской труппы, а между
тем она была прямо приглашена на первые роли с большим окладом и бенефисом.
Мое общее впечатление было такое: он и тогда не играл такой роли, как Герцен в годы"Колокола", и его"платформа"не была такой, чтобы объединять в одно целое массу революционной молодежи.
К марксизму он
относился самостоятельно, анархии не проповедовал; а главное, в нем самом не было чего-то, что дает агитаторам и вероучителям особую силу и привлекательность, не было даже и
того, чем брал хотя бы Бакунин.
К Бакунину он
относился с полной симпатией, быть может, больше, чем
к другим светилам эмиграции
той эпохи, не исключая и тогдашних западных знаменитостей политического мира: В.Гюго, Кине, немецких эмигрантов — вроде, например, обоих братьев Фохт.
Напротив, Толстой (насколько мне было это известно из разговора с его ближайшими последователями) всегда
относился ко мне как
к собрату-писателю с живым интересом и доказал это фактом, небывалым в летописи
того"разряда"Академии, где я с 1900 года состою членом.
И
к людям он
относился с сердечной добротой, не удовлетворяясь в личных сношениях простым знакомством, а стремясь сблизиться с
теми, которых он уважал, почти до степени доверчивой дружбы.
Неточные совпадения
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в
том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он
относился к своей задаче.
А это, в свою очередь, доказывает, как шатки теории вообще и как мудро поступают
те военачальники, которые
относятся к ним с недоверчивостью.
— О, в этом мы уверены, что ты можешь не спать и другим не давать, — сказала Долли мужу с
тою чуть заметною иронией, с которою она теперь почти всегда
относилась к своему мужу. — А по-моему, уж теперь пора…. Я пойду, я не ужинаю.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности
к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не
той, про которую он вычитал в газетах, но
той, что у него была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково
относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии
к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
Левин же между
тем в панталонах, но без жилета и фрака ходил взад и вперед по своему нумеру, беспрестанно высовываясь в дверь и оглядывая коридор. Но в коридоре не видно было
того, кого он ожидал, и он, с отчаянием возвращаясь и взмахивая руками,
относился к спокойно курившему Степану Аркадьичу.