Неточные совпадения
Под этим заглавием «Итоги писателя» я набросал уже в
начале 90-х
годов, в Ницце, и дополнил в прошлом
году, как бы род моей авторской, исповеди. Я не назначал ее для печати; но двум-трем моим собратам, писавшим обо мне, давал читать.
Начать с того, что мы, мальчуганами по десятому
году, уже готовили себя к долголетнему ученью и добровольно.Если б я упрашивал мать; «Готовьте меня в гусары», очень возможно, что меня отдали бы в кадеты. Но меня еще за
год до поступления в первый класс учил латыни бывший приемыш-воспитанник моей тетки, кончивший курс в нашей же гимназии.
Да и старший мой дядя — его брат, живший всегда при родителях, хоть и опустился впоследствии в провинциальной жизни, но для меня был источником неистощимых рассказов о Московском университетском пансионе, где он кончил курс, о писателях и профессорах того времени, об актерах казенных театров, о всем, что он прочел. Он был юморист и хороший актер-любитель, и в нем никогда не замирала связь со всем, что в тогдашнем обществе,
начиная с 20-х
годов, было самого развитого, даровитого и культурного.
Каюсь, и в романе «В путь-дорогу» губернский город
начала 50-х
годов все-таки трактован с некоторым обличительным оттенком, но разве то, что я связал с отрочеством и юностью героя, не говорит уже о множестве задатков, без которых взрыв нашей «Эпохи бури и натиска» был бы немыслим в такой короткий срок?
Большой литературности мы там не приобретали, потому что репертуар конца 40-х и
начала 50-х
годов ею не отличался, но все-таки нам давали и «Отелло» в Дюсисовой переделке, и мольеровские комедии, и драмы Шиллера, и «Ревизора», и «Горе от ума», с преобладанием, конечно, французских мелодрам и пьес Полевого и Кукольника.
Этого свидания я поджидал с радостным волнением. Но ни о какой поездке я не мечтал. До зимы 1852–1853
года я жил безвыездно в Нижнем; только
лето до августа проводил в подгородной усадьбе. Первая моя поездка была в
начале той же зимы в уездный город, в гости, с теткой и ее воспитанницей, на два дня.
Мне рассказывал покойный Павел Васильев (уже в
начале 60-х
годов, в Петербурге), что когда он, учеником театральной школы, стоял за кулисой, близко к сцене, то ему явственно было слышно, что у Щепкина в знаменитом возгласе: «Дочь!
Бородкин врезался мне в память на долгие
годы и так восхищал меня обликом, тоном, мимикой и всей повадкой Васильева, что я в Дерпте, когда
начал играть как любитель, создавал это лицо прямо по Васильеву. Это был единственный в своем роде бытовой актер, способный на самое разнообразное творчество лиц из всяких слоев общества: и комик и почти трагик, если верить тем, кто его видал в ямщике Михаиле из драмы А.Потехина «Чужое добро впрок не идет».
Но я не знаю, был ли этот обер-полициант так уже антипатичен, если посмотреть на него с «исторической» точки зрения, взяв в расчет тогдашний «дух» в
начале 50-х
годов, то есть в период все той же реакции, тянувшейся с 1848
года.
„Обыкновенную историю“ мы прочли еще гимназистами, и в
начале 50-х
годов, то есть в проезд Гончарова Казанью, его считали уже „знаменитостью“. Она и тогда могла приобретаться одной повестью.
„Неофитом науки“ я почувствовал себя к переходу на второй курс самобытно, без всякого влияния кого-нибудь из старших товарищей или однокурсников. Самым дельным из них был мой школьный товарищ Лебедев, тот заслуженный профессор Петербургского университета, который обратился ко мне с очень милым и теплым письмом в день празднования моего юбилея в Союзе писателей, 29 октября 1900
года. Он там остроумно говорит, как я,
начав свое писательство еще в гимназии, изменил беллетристике, увлекшись ретортами и колбами.
Зима 1855–1856
года похожа была на тот момент, когда замерзлое тело вот-вот
начнет оттаивать и к нему, быть может, вернется жизнь.
В этом сказывался настоящий казанец
начала 40-х
годов, умный, хлесткий в своей диалектике и рассказах русак, хотя он был, если не ошибаюсь, сын француженки.
И когда я сидел у Плетнева в его кабинете — она вошла туда и, узнав, кто я, стала вспоминать о нашей общей родственнице и потом сейчас же
начала говорить мне очень любезные вещи по поводу моей драмы"Ребенок", только что напечатанной в январской книжке"Библиотеки для чтения"за 1861
год.
Мне об этом рассказывал сам издатель"Библиотеки для чтения", когда мы вступили в переговоры по покупке у него журнала в
начале 1863
года.
С этого литературного знакомства я и
начну здесь мои воспоминания о писательском мире Петербурга в 60-х
годах до моего редакторства и во время его, то есть до 1865
года.
О М.Л.Михайлове я должен забежать вперед, еще к
годам моего отрочества в Нижнем. Он жил там одно время у своего дяди, начальника соляного правления, и уже печатался; но я, гимназистом, видел его только издали, привлеченный его необычайно некрасивой наружностью. Кажется, я еще и не смотрел на него тогда как на настоящего писателя, и его беллетристические вещи (
начиная с рассказа"Кружевница"и продолжая романом"Перелетные птицы") читал уже в студенческие
годы.
Но дружининский кружок — за исключением Некрасова — уже и в конце 50-х
годов оказался не в том лагере, к которому принадлежали сотрудники"Современника"и позднее"Русского слова". Мой старший собрат и по этой части очутился почти в таком же положении, как и я. Место, где
начинаешь писать, имеет немалое значение, в чем я горьким опытом и убедился впоследствии.
Я с гимназических
годов читал все, что он печатал,
начиная с «Москвитянина».
Тогда, до
начала 60-х
годов, Писемский считался, несомненно, либеральнымбеллетристом, с заветами Гоголя, изобразителем всех темных сторон «николаевщины».
Тогда, в
начале 60-х
годов, по соседству с ним на углу Екатерингофского проспекта помещалась управа благочиния, одно имя которой пахло еще николаевскими порядками. При ней значился и адресный стол.
В нем, если взять его лучшее время, до
начала 60-х
годов, сказывалось очень большое соответствие между человеком и писателем.
Я уже сказал выше, что до второй половины 50-х
годов Писемский состоял постоянным сотрудником некрасовского «Современника», перед тем как направлению этого журнала
начали давать более резкую окраску Чернышевский и позднее Добролюбов.
Вот все это и
начало всплывать в грубоватых шутках и сарказмах моего предшественника (как фельетониста"Библиотеки") Статского советника Салатушки,который уже действовал «вовсю», когда я сделался постоянным сотрудником «Библиотеки», то есть в сезон 1860–1861
года.
К
началу 60-х
годов и разрослось в Писемском то недоумевающее, а потом и отрицательное отношение к тогдашним «нигилистам» русского журнализма.
"Теодор", москвич, товарищ по одной из тамошних гимназий Островского, считал себя в Петербурге как бы насадителем и нового бытового реализма, и некоторым образом его вторым"я". Выдвинулся он ролью Бородкина (рядом с Читау-матерью) к
началу второй половины 50-х
годов и одно время прогремел. Это вскружило ему голову, и без того ужасно славолюбивую: он всю жизнь считал себя первоклассным артистом.
Крепостное право было в полном разгаре на всем протяжении моих детских и юношеских
лет — вплоть до акта эмансипации в
начале 1861
года.
И не мог я не видеть резкого контраста между такой плохой подготовленностью студентов (державших не иначе как на кандидата) и тем"новым"духом, какой к 60-м
годам начал веять в аудиториях Петербургского университета.
"Библиотека"почти не участвовала в этом ругательном хоре. Критиком ее был Еф. Зарин, который, правда, вступал в полемику с самим Чернышевским. Но все-таки отличились"передовые"журналы. И то, что в"Свистке"Добролюбова было остроумно, молодо, игриво, то теперь стало тяжело, грубо и бранно. Автора"Темного царства"заменил в"Современнике"тот критик, который в
начале 1862
года отличился своей знаменитой рецензией на"Отцов и детей".
Корш же дал ход (но уже позднее) и другому забавнику и памфлетисту в стихах и прозе, которым не пренебрегали и"Отечественные записки", даже к 70-м
годам. Попал он и ко мне, когда я
начал издавать"Библиотеку", и, разумеется, в качестве очень либерального юмориста.
Автор"Свадьбы Кречинского"только с
начала 60-х
годов стал показываться в петербургском свете.
Тогда он уже достиг высшего предела своей мании величия и считал себя не только великим музыкантом, но и величайшим трагическим поэтом. Его творчество дошло до своего зенита — за исключением"Парсиваля" — именно в
начале 60-х
годов, хотя он тогда еще нуждался и даже должен был бежать от долгов с своей виллы близ Вены; но его ждала волшебная перемена судьбы: влюбленность баварского короля и все то, чего он достиг в последнее десятилетие своей жизни.
Столичная публика только к
началу 60-х
годов стала так посещать выставки, а любители с денежными средствами так охотно покупать картины и заказывать портреты.
Правда, в печать тогдашняя цензура ничего такого и не пустила бы, но ведь цензура в 40-х
годах и в
начале 50-х
годов была еще строже; а это не мешало"отцам"любить скоромное в непечатной литературе стишков, анекдотов, целых поэм.
Какой контраст с тем, что мы видим (в последние 20
лет в особенности) в карьере наших беллетристов. Все они
начинают с рассказов и одними рассказами создают себе громкое имя. Так было с Глебом Успенским, а в особенности с Чеховым, с Горьким и с авторами следующих поколений: Андреевым, Куприным, Арцыбашевым.
Меня самого — на протяжении целых сорока с лишком
лет моей работы романиста — интересовал вопрос: кто из иностранных и русских писателей всего больше повлиял на меня как на писателя в повествовательной форме; а романист с
годами отставил во мне драматурга на второй план. Для сцены я переставал писать подолгу,
начиная с конца 60-х
годов вплоть до-80-х.
О моей писательской манере, о том, что французы стали называть художественным почерком,
начали говорить в рецензиях только в 80-е
годы, находя, что я стал будто бы подражать французским натуралистам, особенно Золя.
Но все это относится к тем
годам, когда я был уже двадцать
лет романистом. А речь идет у нас в настоящую минуту о том, под каким влиянием
начал я писать, если не как драматург, то как романист в 1861
году?
Даже английские романисты, как Диккенс и Теккерей, которыми у нас зачитывались (
начиная с 40-х
годов), не оставили на мне налета, когда я сделался романистом, ни по замыслам, ни по тону, ни по манере. Это легко проследить и фактически доказать.
Как я сказал выше, редактор"Библиотеки"взял роман по нескольким главам, и он
начал печататься с января 1862
года. Первые две части тянулись весь этот
год. Я писал его по кускам в несколько глав, всю зиму и весну, до отъезда в Нижний и в деревню; продолжал работу и у себя на хуторе, продолжал ее опять и в Петербурге и довел до конца вторую часть. Но в январе 1863
года у меня еще не было почти ничего готово из третьей книги — как я называл тогда части моего романа.
В
начале 1863
года, приехав к матушке моей в Нижний, я вовсе еще не собирался приобретать журнал, хотя Писемский и сам издатель Печаткин склоняли меня к этому.
Вряд ли кто из моих собратов,
начиная с тогдашнего редактора"Библиотеки", знал подлинную правду о состоянии подписки журнала к февралю 1863
года, не исключая и самого Писемского.
Оно шло еще без особых тисков и денежных треволнений до
начала 1864
года и дальше, до половины его. Но тогда уже выкупная ссуда была вся истрачена и пришлось прибегать к частным займам, а в августе 1864
года я должен был заложить в Нижегородском Александровском дворянском банке всю землю за ничтожную сумму в пятнадцать тысяч рублей, и все имение с торгов пошло за что-то вроде девятнадцати тысяч уже позднее.
Теперь, в
начале XX века, каждая газета поглощает суммы в несколько раз большие и в такие же короткие сроки. Мое издательство продолжалось всего два
года и три месяца, до весны 1865
года, когда пришлось остановить печатание"Библиотеки".
Когда я много
лет спустя просматривал эти статьи в"Библиотеке", я изумлялся тому, как мне удавалось проводить их сквозь тогдашнюю цензуру. И дух их принадлежал ему. Я ему в этом очень сочувствовал. С студенческих
лет я имел симпатии к судьбам польской нации, а в конце 60-х
годов в Париже стал учиться по-польски и занимался и языком и литературой поляков в несколько приемов, пока не
начал свободно читать Мицкевича.
Бремя заведования и хозяйственного ведения журнала я в первый
год, то есть до
начала 1864-го, нес еще"с легким сердцем".
Сенатора Цеэ я не встречал целые десятки
лет и вдруг как-то, уже в
начале XX века, столкнулся с ним у знакомых. Он сейчас же узнал меня, наговорил мне разных любезностей и поразил своей свежестью. А он был по меньшей мере старше меня на пятнадцать — восемнадцать
лет.
Даже и тогда, когда начались денежные тиски, я старался всячески оживить журнал, устроил еженедельные беседы и совещания и предложил, когда журнал стал с 1865
года выходить два раза в месяц, печатать в
начале каждого номера передовую статью без особого заглавия. Она заказывалась сотруднику и потом читалась на редакционном собрании.
В
начале 1863
года, когда я сделался издателем-редактором"Библиотеки", у меня еще ничего готового не было, и я должен был приготовить"оригиналу"еще на две части, а в следующем 1864 понадобились еще две.
В списке сотрудников за эти с небольшим два
года я увидел имена очень и очень многих беллетристов (некоторые у меня и
начинали), ученых, публицистов, которые и позднее оставались на виду.