На конгрессах «Мира и свободы» знакомился я и с другими
молодыми эмигрантами, сверстниками Жуковского. Одного из них я помнил еще во время студенческих беспорядков в Петербургском университете, тотчас после моего кандидатского экзамена, осенью 1861 года. Это был Н.Утин, игравший и тогда роль вожака, бойкий, речистый, весьма франтоватый студент. С братом его, Евгением, я позднее водил многолетнее знакомство.
Неточные совпадения
Наш цензор считался самым суровым, да вдобавок невежественным и испивающим. Чтобы дать образчик изуверства и тупости этой духовной цензуры, выбираю один случай из дюжины. Когда вышла брошюра Дж. — Ст. Милля «Утилитаризм» и получена была в Петербурге, я тотчас же распорядился, чтобы она как можно скорее была переведена, и поручил перевод
молодому студенту (это был не кто иной, как Ткачев, впоследствии известный
эмигрант), и он перевел ее чуть ли не в одни сутки.
Русская интеллигенция не имела никакого другого пункта сбора. Тогда в Париже русские жили вразброд,
эмигрантов еще почти что не водилось,
молодые люди из Латинского квартала не знакомились с семейными домами на правом берегу Сены.
От него я также много слышал подробностей о тогдашнем деляческом мире, но в мой роман я ввел, кроме бытовых сцен, и любовную фабулу, и целую историю
молодого супружества, и судьбу вдовы
эмигранта с девочкой вроде Лизы Герцен, перенеся их из-за границы в Россию.
Один
эмигрант был
моложе меня — Ткачев.
Из тогдашних русских немного
моложе его был один, у кого я находил всего больше если не физического сходства с ним, то близости всего душевного склада, манеры говорить и держать себя в обществе: это было у К.Д.Кавелина, также москвича почти той же эпохи, впоследствии близкого приятеля
эмигранта Герцена. Особенно это сказывалось в речи, в переливах голоса, в живости манер и в этом чисто московском говоре, какой был у людей того времени. Они легко могли сойти за родных даже и по наружности.
Александр Иванович был первый
эмигрант (и притом с такой славой и обаянием на тогдашнюю передовую Россию), которому довелось испытать неприязненные нападки от
молодых русских, бежавших за границу после выстрела Каракозова.
Лозаннский, уже пожилой
эмигрант, жил в мансарде; потерял надежду вернуться на родину и переживал уже полную"резиньяцию", помирился с горькой участью изгнанника, который испытывал падение своих
молодых грез и долгих упований. Но другой, в Женеве, из земских деятелей, оставался все таким же оптимистом. На прощанье он мне говорил, пожимая мне руку, с блеском в глазах...