Как уроженец Нижнего я с детства наслушался тамошнего народного говора на"он"и в городе, от дворовых, мещан, купцов, и в деревне от мужиков. Но нижегородский говор отличается от костромского. Когда к нам в дом
летом приходили работники костромские (плотники из Галичского уезда, почему народ, в том числе и наши дворовые, всегда звали их"галки"), я прислушивался к их говору и любил болтать с ними.
Неточные совпадения
Мужицкой нищеты мы не видали. В нашей подгородной усадьбе крестьяне жили исправно, избы были новые и выстроенные по одному образцу, в каждом дворе по три лошади, бабы даже франтили, имея доход с продажи в город молока, ягод, грибов. Нищенство или голытьбу в деревне мы даже с трудом могли себе представать. Из дальних округ
приходили круглый
год обозы с хлебом, с холстом, с яблоками, свиными тушами, живностью, грибами.
Я
пришел получить гонорар за"Ребенка". Уже то, что пьесу эту поместили на первом месте и в первой книжке, показывало, что журнал дорожит мною. И гонорар мне также прибавили за эту, по счету вторую вещь, которую я печатал, стало быть, всего в каких-нибудь три месяца, с октября 1860
года.
Это продолжалось довольно долго, и такого Балакирева я не встречал. Я жил в те
годы или за границей, или подолгу в Москве. Потом он
пришел в норму, принял заведование Певческой капеллой, стал опять давать уроки, но прежнего положения занимать не желал.
Я был удивлен (не дальше как в 1907
году, в Москве), когда один из нынешних беллетристов, самой новой формации, приехавший ставить свою пьесу из еврейского быта,
пришел ко мне в номер"Лоскутной"гостиницы и стал мне изливаться — как он любил мой роман, когда учился в гимназии.
Наследство мое становилось мне скорее в тягость. И тогда, то есть во всю вторую половину 1862
года, я еще не рассчитывал на доход с имения или от продажи земли с лесом для какого-нибудь литературного дела. Мысль о том, чтобы купить"Библиотеку", не
приходила мне серьезно, хотя Писемский, задумавший уже переходить в Москву в"Русский вестник", приговаривал не раз...
Когда к 1864
году он узнал, в каких денежных тисках находилось уже издание, он
пришел ко мне и предложил мне сделать у него заем в виде акций какой-то железной дороги. И все это он сделал очень просто, как хороший человек, с соблюдением все того же неизменного джентльменства.
Кто не был так издерган за целый
год издательского существования, как я, тот не поймет, чем явилась для меня хотя бы краткая поездка за границу, где я мог
прийти в себя, одуматься, осмотреться, восстановить свои силы. А я-за вычетом первого возвращения в мае 1866
года (которое длилось с полгода) — провел «в чужих краях» более пяти
лет, с сентября 1865 по январь 1871
года.
Плотники слушали, ухмыляясь, как мы"балакали", в то время как они обрубали брусья и обтесывали доски, сидя на них верхом… как, бывало,"галки"(плотники Галичского уезда Костромской губернии), которые
приходили летом работать к нам на двор в Нижнем Новгороде.
Потом, через
год, много через два
года, и он
пришел опять в прежнее свое настроение, но тогда на него жалко было смотреть. Весь его мир сводился ведь почти исключительно к театру. А война и две осады Парижа убили, хотя и временно, театральное дело. Один только театр"Gymnase"оставался во все это время открытым, даже в последние дни Коммуны, когда версальские войска уже начали проникать сквозь бреши укреплений.
Тогда, в те зимы 1866–1870
годов, я с ней не был знаком, знал, что она не из театральных сфер, в консерватории не училась, а
пришла из жизни. Она была замужняя дама из хорошей буржуазии, не парижанка, и мне кто-то сообщил, что она имела несчастье выйти за человека, который оказался потом бывшим уголовным преступником, отсидевшим свой тюремный срок.
Мою вещь брал себе на бенефис Монахов. Эта вещь никогда не была и напечатана. Она называлась"Прокаженные и чистые" — из жизни петербургской писательско-театральной богемы. Я ее читал у себя осенью 1871
года нескольким своим собратам, в том числе Страхову и Буренину, который вскоре за тем пустил свой первый памфлет на меня в"Санкт-Петербургских ведомостях"и,
придя ко мне, сел на диван и воскликнул...
Мать отца померла рано, а когда ему минуло девять лет, помер и дедушка, отца взял к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал учить своему мастерству, но отец убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати
лет пришел в Нижний и стал работать у подрядчика — столяра на пароходах Колчина. В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он работал, была рядом с домами деда, на Ковалихе.
— То-то, говорю: чти! Вот мы, чернядь, как в совершенные
лета придем, так сами домой несем! Родитель-то тебе медную копеечку даст, а ты ему рубль принеси! А и мы родителей почитаем! А вы, дворяна, ровно малолетные, до старости все из дому тащите — как же вам родителей не любить!
Неточные совпадения
Крестьяне рассмеялися // И рассказали барину, // Каков мужик Яким. // Яким, старик убогонький, // Живал когда-то в Питере, // Да угодил в тюрьму: // С купцом тягаться вздумалось! // Как липочка ободранный, // Вернулся он на родину // И за соху взялся. // С тех пор
лет тридцать жарится // На полосе под солнышком, // Под бороной спасается // От частого дождя, // Живет — с сохою возится, // А смерть
придет Якимушке — // Как ком земли отвалится, // Что на сохе присох…
Цыфиркин. Да кое-как, ваше благородие! Малу толику арихметике маракую, так питаюсь в городе около приказных служителей у счетных дел. Не всякому открыл Господь науку: так кто сам не смыслит, меня нанимает то счетец поверить, то итоги подвести. Тем и питаюсь; праздно жить не люблю. На досуге ребят обучаю. Вот и у их благородия с парнем третий
год над ломаными бьемся, да что-то плохо клеятся; ну, и то правда, человек на человека не
приходит.
Шли они по ровному месту три
года и три дня, и всё никуда
прийти не могли. Наконец, однако, дошли до болота. Видят, стоит на краю болота чухломец-рукосуй, рукавицы торчат за поясом, а он других ищет.
— Рабочих надо непременно нанять еще человек пятнадцать. Вот не
приходят. Нынче были, по семидесяти рублей на
лето просят.
«Что как она не любит меня? Что как она выходит за меня только для того, чтобы выйти замуж? Что если она сама не знает того, что делает? — спрашивал он себя. — Она может опомниться и, только выйдя замуж, поймет, что не любит и не могла любить меня». И странные, самые дурные мысли о ней стали
приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как
год тому назад, как будто этот вечер, когда он видел ее с Вронским, был вчера. Он подозревал, что она не всё сказала ему.