Неточные совпадения
На что уж наш дом был старинный и строгий: дед-генерал из «гатчинцев», бабушка — старого закала барыня, воспитанная еще в
конце XVIII века! И в таком-то семействе вырос младший мой дядя, Н.П.Григорьев, отданный в Пажеский корпус по лично выраженному желанию Николая и очутившийся в 1849
году замешанным в деле Петрашевского, сосланный на каторгу, где нажил медленную душевную болезнь.
Большой литературности мы там не приобретали, потому что репертуар
конца 40-х и начала 50-х
годов ею не отличался, но все-таки нам давали и «Отелло» в Дюсисовой переделке, и мольеровские комедии, и драмы Шиллера, и «Ревизора», и «Горе от ума», с преобладанием, конечно, французских мелодрам и пьес Полевого и Кукольника.
Такого заряда хватило бы на несколько
лет. И, конечно, в этом первоначальном захвате сценического творчества и по репертуару и по игре заложено было ядро той скрытой писательской тяги, которая вдруг в
конце 50-х
годов сказалась в замысле комедии и толкнула меня на путь писателя.
Конец ее был довольно печальный. В последний раз я с ней встретился в «Кружке», в зиму 1866
года.
Этому нечего удивляться и теперь, судя по тому, что я находил в
конце 90-х
годов в таких университетских городах, как Харьков, Одесса и Киев.
Сколько я помню по рассказам студентов того времени, и в Москве и в Петербурге до
конца 50-х
годов было то же отсутствие общего духа. В Москве еще в 60-е
годы студенты выносили то, что им профессор Н.И.Крылов говорил „ты“ и язвил их на экзаменах своими семинарскими прибаутками до тех пор, пока нашелся один „восточный человек“ из армян, который крикнул ему...
К казанскому периоду моего студенчества относится и первый мой проезд Петербургом в
конце ноября 1855
года. Но о нем я расскажу в следующей главе.
Оно длилось с лишком пять
лет: с
конца ноября 1855
года по
конец декабря 1860
года и захватило собою как раз первое пятилетие"эпохи реформ".
Только под самый
конец этого пятилетнего периода образовался род общества, которое открыло школу для девочек местных православных из простого люда, и я там целый
год преподавал грамматику и арифметику.
Его магистерская диссертация, защищенная до моего приезда в Дерпт, называлась:"О расселении болгар", а докторская, которую он защищал при мне, уже в
конце 50-х
годов, написанная также по-латыни (тогда это еще требовалось от словесника), носила такое трудно переваримое заглавие:"Об изменении формы управления в провинциях восточной империи".
Зинин сейчас же познакомил меня с доктором Ханом, впоследствии редактором"Всемирного труда", где я печатал в
конце 60-х
годов свой роман"Жертва вечерняя".
Москва
конца 50-х
годов (где З-ч знакомил меня со студенческой братией) памятна мне всего больше знакомствами в ученом и литературном мире.
Жаловаться, затевать историю я не стал, и труд мой, доведенный мною почти до
конца второй части — так и погиб"во цвете
лет", в таком же возрасте, в каком находился и сам автор. Мне тогда было не больше двадцати двух
лет.
Эти казанские очерки были набросаны до написания комедий. Потом вплоть до
конца 1861
года, когда я приступил прямо к работе над огромным романом, я не написал ни одной строки в повествовательном роде.
Когда в Казани в
конце 50-х
годов подуло другим ветром и началось что-то вроде волнения, я, как бывший казанец, написал целое послание, которое отправил моему товарищу по нижегородской гимназии Венскому.
Писательское настроение возобладало во мне окончательно в последние месяцы житья в Дерпте, особенно после появления в печати «Однодворца», и мой план с осени I860
года был быстро составлен: на лекаря или прямо на доктора не держать, дожить до
конца 1860
года в Дерпте и написать несколько беллетристических вещей.
Но дружининский кружок — за исключением Некрасова — уже и в
конце 50-х
годов оказался не в том лагере, к которому принадлежали сотрудники"Современника"и позднее"Русского слова". Мой старший собрат и по этой части очутился почти в таком же положении, как и я. Место, где начинаешь писать, имеет немалое значение, в чем я горьким опытом и убедился впоследствии.
Я помню еще в
конце 60-х
годов (когда с ним познакомился) раскаты его смеха и беспощадные возгласы, направленные против «Современника», причем и Некрасову досталось очень сильно, больше, впрочем, как человеку.
Такая писательская психика объясняется его очень быстрыми успехами в
конце 40-х
годов и восторгами того приятельского кружка из литераторов и актеров, где главным запевалой был Аполлон Григорьев, произведший его в русского Шекспира. В Москве около него тогда состояла группа преданных хвалителей, больше из мелких актеров. И привычка к такому антуражу развила в нем его самооценку.
С ним — как я уже рассказывал раньше — Балакирев познакомил меня еще в
конце 50-х
годов, когда я, студентом, привез в Петербург свою первую комедию"Фразеры". На квартире Стасова я ее и читал. Там же, помню, были и какие-то художники.
Драматическим писателем я уже приехал в Петербург и в первый же
год сделался фельетонистом. Но я не приступал до
конца 1861
года ни к какой серьезной работе в повествовательном роде.
Меня самого — на протяжении целых сорока с лишком
лет моей работы романиста — интересовал вопрос: кто из иностранных и русских писателей всего больше повлиял на меня как на писателя в повествовательной форме; а романист с
годами отставил во мне драматурга на второй план. Для сцены я переставал писать подолгу, начиная с
конца 60-х
годов вплоть до-80-х.
Но с
конца 1873
года я в"Вестнике Европы"прошел в течение 30
лет другую школу, и ни одна моя вещь не попадала в редакцию иначе, как целиком, просмотренная и приготовленная к печати, хотя бы в ней было до 35 листов, как, например, в романе"Василий Теркин".
Как я сказал выше, редактор"Библиотеки"взял роман по нескольким главам, и он начал печататься с января 1862
года. Первые две части тянулись весь этот
год. Я писал его по кускам в несколько глав, всю зиму и весну, до отъезда в Нижний и в деревню; продолжал работу и у себя на хуторе, продолжал ее опять и в Петербурге и довел до
конца вторую часть. Но в январе 1863
года у меня еще не было почти ничего готово из третьей книги — как я называл тогда части моего романа.
Было это, сколько помню, в
конце января 1863
года, а через месяц я сделался уже собственником"Библиотеки для чтения".
Эта роковая неустойка и была главной причиной того, что я был затянут в издательство"Библиотеки"и не имел настолько практического навыка и расчета, чтобы пойти на ее уплату, прекратив издание раньше, например, к
концу 1864
года. Но и тогда было бы уже поздно.
Когда я много
лет спустя просматривал эти статьи в"Библиотеке", я изумлялся тому, как мне удавалось проводить их сквозь тогдашнюю цензуру. И дух их принадлежал ему. Я ему в этом очень сочувствовал. С студенческих
лет я имел симпатии к судьбам польской нации, а в
конце 60-х
годов в Париже стал учиться по-польски и занимался и языком и литературой поляков в несколько приемов, пока не начал свободно читать Мицкевича.
И когда я, к
концу 1864
года попав в тиски, поручил ему главное ведение дела со всеми его дрязгами, хлопотами и неприятностями, чтобы иметь свободу для моей литературной работы, он сделался моим"alter ego", и в общих чертах его чисто редакционная деятельность не вредила журналу, но и не могла его особенно поднимать, а в деловом смысле он умел только держаться кое-как на поверхности, не имея сам ни денежных средств, ни личного кредита, ни связей в деловых сферах.
Он же нес на себе и обузу ликвидации в 1865
году и позднее, вплоть до
конца 1886
года. Я выдал ему полную доверенность, и много векселей, счетов, расписок были им подписаны без моего ведома. Но я никогда не сомневался в его честности. И было бы с моей стороны невеликодушно и непорядочно теперь, задним числом, в чем-либо пенять ему.
Так я (больше
года) и отправлялся по нескольку раз в неделю к цензору, неизменно по утрам, с одного
конца города на другой, из Малой Итальянской в какую-то линию Васильевского острова.
Возьму случай из моего писательства за
конец XIX века. Я уже больше двадцати
лет был постоянным сотрудником, как романист, одного толстого журнала. И вот под заглавием большого романа я поставил в скобках:"Посвящается другу моему Е.П.Л.". И как бы вы думали? Редакция отказалась поставить это посвящение из соображений, которых я до сих не понимаю.
Денежные мытарства слишком скоро утомили меня настолько, что я к
концу 1864
года ушел от более энергического и ответственного заведования делом.
С ним лично никаких встреч у меня не было. Я бы затруднился сказать, в каких литературных домах можно было его встретить. Скорее разве у Краевского, после печатания"Обломова"; но это относилось еще к
концу 50-х
годов.
Видел я его
летом два-три раза. Он если и не принадлежал к тогдашней"богеме", то, во всяком случае, был бедняк, который вряд ли мог питаться от своей медицинской практики. Долго ли он жил — не помню; но еще до
конца моего издательства прекратилось его сотрудничество.
Как автор"Некуда", которому приходилось много платить, он выказывал себя довольно покладистым, и долг ему за гонорар начал расти к
концу 1864
года.
Мы и жили с Бенни очень близко от его квартиры. И вот, когда я в следующем, 1868
году, приехал в Лондон на весь сезон (с мая по
конец августа) и опять поселился около Рольстона, он мне с жалобной гримасой начал говорить о том, что Бенни чуть не обманул их тем, что не выдал себя прямо за еврея.
Она продолжалась и за границей в первую мою поездку (сентябрь 1865 — май 1866
года) и закрепилась
летом, когда я гостил у Урусовых в Сокольниках, и потом прожил в отечестве до
конца этого
года. Переписка наша возобновилась и с новым моим отъездом в Париж и продолжалась, хотя и с большими перерывами, до моего возвращения в Россию к январю 1871
года.
К тем
годам, когда мы с ним были членами петербургского Шекспировского кружка (
конец 80-х и начало 90-х
годов), Урусов уже был фанатическим поклонником Бодлера, а потом Флобера и до смерти своей оставался все таким же"флоберистом".
Я потерял его из виду к
концу моего редакторства и уже по возвращении из-за границы в 1871
году слышал о его злосчастном доживании от москвичей.
Тогда в"Библиотеке"ни он, ни мои ближайшие сотрудники, конечно, не могли бы себе представить этого тихого, улыбающегося юношу в роли эмигранта, который считался вожаком целой партии. За границей я его никогда не встречал ни в первые
годы его житья там, ни перед его
концом.
Из него наши журналы сделали знаменитость в
конце 50-х
годов. У Каткова в"Русском вестнике"была напечатана его псковская эпопея, которая сводилась в сущности к тому, что полицмейстер Гемпель, заподозрив в нем не то бродягу, не то бунтаря, продержал его в"кутузке".
Первое впечатление от Тургенева многие и кроме меня получали точно такое же, даже и позднее, например, в
конце 70-х
годов, особенно если видели его впервые в обществе.
Когда мои денежные тиски по журналу стали лишать меня возможности работать — как беллетриста, я на шесть недель зимой в
конце 1863
года уехал в Нижний и гостил там у сестры моей.
Необходимо было и продолжать роман"В путь-дорогу". Он занял еще два целых
года, 1863 и 1864, по две книги на
год, то есть по двадцати печатных листов ежегодно. Пришлось для выигрыша времени диктовать его и со второй половины 63-го
года, и к
концу 64-го. Такая быстрая работа возможна была потому, что материал весь сидел в моей голове и памяти: Казань и Дерпт с прибавкой романических эпизодов из студенческих
годов героя.
Без поездки за границу я бы не выдержал такого урока. В
конце сентября 1865
года, очутившись в Эйдкунене, в зале немецкого вокзала, я свободно вздохнул, хотя и тогда прекрасно знал, что моя трудовая доля, полная мытарств, будет продолжаться очень долго, если не всю жизнь.
Его автор может (рядом и с Герценом) служить крупнейшим примером русского западника, который с юных
лет стремился в Европу, там долго учился, там много писал в самый решающий период его творчества, там остался на весь
конец своей жизни не как эмигрант, не по политическим причинам, а по чисто личным мотивам.
Перспектива — для меня — была самая заманчивая. Во мне опять воскрес"научник", и сближение с таким молодым сторонником научно-философской доктрины (которую я до того специально не изучал) было совершенно в моих нотах. Мы тут же сговорились: если я улажу свою поездку — ехать в одно время и даже поселиться в Париже в одном месте. Так это и вышло в
конце сентября 1865
года по русскому стилю.
В 1900
году во время последней Парижской выставки я захотел произвести анкету насчет всех тех домов, где я жил в Латинском квартале в зиму 1865–1866
года, и нашел целыми и невредимыми все, за исключением того, где мы поселились на всю зиму с
конца 1865
года. Он был тогда заново возведен и помещался в улице, которая теперь по-другому и называется. Это тотчас за музеем «Cluny». Отель называется «Lincoln», а улица — Des Matturiens St.Jacques.
Тогда (то есть в самом
конце 1865
года) в Женеве уже поселился А.И.Герцен, но эмиграция (группировавшаяся около него) состояла больше из иностранцев. Молодая генерация русских изгнанников тогда еще не проживала в Женеве, и ее счеты с Герценом относятся к позднейшей эпохе.
Не нужно забывать и того, что на таких театрах, как"Porte St.Martin"и"Ambigu", развился и исторический театр с эпохи В.Гюго и А.Дюма-отца. Все эти исторические представления — конечно, невысокого образца в художественном смысле; но они давали бойкие и яркие картины крупнейших моментов новой французской истории. В скольких пьесах Дюма-отца и его сверстников (вплоть до
конца 60-х
годов) великая революция являлась главной всепоглощающей темой.