Неточные совпадения
С этим путейцем-романистом мне тогда не случилось ни
разу вступить в разговор. Я был для этого недостаточно боек; да он и не езжал к нам запросто,
так, чтобы набраться смелости и заговорить с ним о его повести или вообще о литературе. В двух-трех более светских и бойких домах, чем наш, он,
как я помню, считался приятелем, а на балах в собрании держал себя
как светский кавалер, танцевал и славился остротами и хорошим французским языком.
Тут я открою скобку и повторю еще
раз (чтобы к этому уже более не возвращаться), что мы — в наше студенческое время и в Казани, и в Дерпте, да и в столицах — не смотрели
такими глазами на свою нужду,
как нынешняя молодежь.
Все это мог бы подтвердить прежде всего сам П.И.Вейнберг. Он был уже человек другого поколения и другого бытового склада, по летам
как бы мой старший брат (между нами всего шесть лет разницы), и он сам служит резким контрастом с
таким барским эротизмом и наклонностью к скоромным разговорам. А ему судьба
как раз и приготовила работу в журнале, где сначала редактором был
такой эротоман,
как Дружинин, а потом
такой"Иона Циник",
как его преемник Писемский.
Раз эта волокита
так меня раздражила, что я без всякой опаски в
таком месте,
как Третье отделение, стал энергично протестовать.
Его ближайший сверстник и соперник по месту, занимаемому в труппе и в симпатиях публики, В.В.Самойлов,
как раз ко времени смерти Мартынова и к 60-м годам окончательно перешел на серьезный репертуар и стал"посягать"даже на создание
таких лиц,
как Шейлок и король Лир. А еще за четыре года до того я, проезжая Петербургом (из Дерпта), видел его в водевиле"Анютины глазки и барская спесь", где он играл роль русского"пейзана"в тогдашнем вкусе и пел куплеты.
И вышло
так, что все мое помещичье достояние пошло, в сущности, на литературу. За два года с небольшим я,
как редактор и сотрудник своего журнала, почти ничем из деревни не пользовался и жил на свой труд. И только по отъезде моего товарища 3-ча из имения я всего один
раз имел какой-то доход, пошедший также на покрытие того многотысячного долга, который я нажил издательством журнала к 1865 году.
Для Ф.А. Снетковой в пьесе не было роли, вполне подходившей к ее амплуа. Она вернулась из-за границы
как раз к репетициям"Однодворца". Об этой ее заграничной поездке, длившейся довольно долго, ходило немало слухов и толков по городу. Но я мало интересовался всем этим сплетничаньем, тем более что сама Ф.А. была мне
так симпатична, и не потому только, что она готовилась уже к роли в"Ребенке", прошедшем через цензурное пекло без всяких переделок.
К"Современнику"я ни за чем не обращался и никого из редакции лично не знал;"Отечественные записки"совсем не собирали у себя молодые силы. С Краевским я познакомился сначала
как с членом Литературно-театрального комитета, а потом всего
раз был у него в редакции, возил ему одну из моих пьес. Он предложил мне
такую плохую плату, что я не нашел нужным согласиться, что-то вроде сорока рублей за лист, а я же получал на 50 % больше, даже в"Библиотеке", финансы которой были уже не блистательны.
С самим издателем — Михаилом Достоевским я всего один
раз говорил у него в редакции, когда был у него по делу. Он смотрел отставным военным, а на литератора совсем не смахивал, в
таком же типе,
как и Краевский, только тот был уже совсем седой, а этот еще с темными волосами.
Страхова я тогда нигде не встречал и долго не знал даже — кто этот Косица. К Федору Достоевскому никакого дела не имел и редакционных сборищ не посещал. В первый
раз я увидал его на литературном чтении. Он читал главу из «Мертвого дома», и публика принимала его
так же горячо,
как и Некрасова.
Но все-таки это была не только курьезная, но и просветительная новинка. Прививая вкус к шекспировскому театру, она давала повод к сравнительному изучению ролей. Самойлов
как раз выступал в Шейлоке и Лире. УАйры Ольдриджа было, конечно, вчетверо больше темперамента, чем у русского"премьера", но в общем он не стоял на высоте талантливости Самойлова.
Мы с ним ладили все время, пока я лично занимался возней с цензурой. Он многое пропускал, что у другого бы погибло. Но даже когда и отказывался что-либо подписать, то обращал вас к своему свояку, и я помню, что
раз корректуру, отмеченную во многих местах красным карандашом, сенатор подмахнул с
таким жестом,
как будто он рисковал своей головой.
Он высказывался
так обо мне в одной статье о беллетристике незадолго до своей смерти. Я помню, что он еще в редакции"Библиотеки для чтения", когда печатался мой"В путь-дорогу", не
раз сочувственно отзывался о моем"письме". В той же статье, о
какой я сейчас упомянул, он считает меня в особенности выдающимся
как"новеллист", то есть
как автор повестей и рассказов.
В театр я ездил и
как простой слушатель и зритель, например в итальянскую оперу, и
как рецензент; но мои сценические знакомства сократились,
так как я ничего за этот период не ставил, и начальство стало на меня коситься с тех пор,
как я сделался театральным рецензентом. Ф.А.Снеткова, исполнительница моей Верочки в"Ребенке", вскоре вышла замуж, покинула сцену и переселилась в Москву, где я всего один
раз был у нее в гостях.
В Москву я попадал часто, но всякий
раз ненадолго. По своему личному писательскому делу (не редакторскому) я прожил в ней с неделю для постановки моей пьесы «Большие хоромы», переделанной мной из драмы «Старое зло» — одной из тех четырех вещей,
какие я
так стремительно написал в Дерпте, когда окончательно задумал сделаться профессиональным писателем.
Но все-таки эти сборища у Сарсе были мне полезны для дальнейшего моего знакомства с Парижем. У него же я познакомился и с человеком, которому судьба не дальше
как через три года готовила роль ни больше ни меньше
как диктатора французской республики под конец Франко-прусской войны. А тогда его знали только в кружках молодых литераторов и среди молодежи Латинского квартала. Он был еще безвестный адвокат и ходил в Палату простым репортером от газеты «Temps». Сарсе говорит мне
раз...
Кто в первый
раз попадал в City на одну из улиц около Британского банка, тот и сорок один год назад бывал совершенно огорошен
таким движением. И мне с моей близорукостью и тогда уже приходилось плохо на перекрестках и при перехождении улиц. Без благодетельных bobby (
как лондонцы зовут своих городовых) я бы не ушел от какой-нибудь контузии, наткнувшись на дышло или на оглобли.
И Сарсе был
как раз тот критик, который стоял на стороне автора и старался защищать его идеи и сюжеты
так, чтобы публика с ними полегоньку мирилась.
Такие наблюдатели,
как Тэн и Луи Блан, писали об английской жизни
как раз в эти годы. Второй и тогда еще проживал в Лондоне в качестве эмигранта. К нему я раздобылся рекомендательным письмом, а также к Миллю и к Льюису. О приобретении целой коллекции
таких писем я усердно хлопотал. В Англии они полезнее, чем где-либо. Англичанин вообще не очень приветлив и на иностранца смотрит скорее недоверчиво, но
раз вы ему рекомендованы, он окажется куда обязательнее и, главное, гостеприимнее француза и немца.
В этих воспоминаниях я держусь объективных оценок, ничего не"обсахариваю"и не желаю никакой тенденциозности ни в ту, ни в другую сторону.
Такая личность,
как Луи Блан, принадлежит истории, и я не претендую давать здесь о нем ли, о других ли знаменитостях исчерпывающиеоценки. Видел я его и говорил с ним два-три
раза в Англии, а потом во Франции, и могу ограничиться здесь только возможно верной записью (по прошествии сорока лет) того,
каким я тогда сам находил его.
Ночной бульварный Париж тоже не отличался чистотой нравов, но при Второй империи женщины сидели по кафе, а те, которые ходили вверх и вниз по бульвару, находились все-таки под полицейским наблюдением, и до очень поздних часов ночи вы если и делались предметом приставаний и зазываний, то все-таки не
так открыто и назойливо,
как на Regent Street или Piccadilly-Circus Лондона, где вас сразу поражали с 9 часов вечера до часу ночи (когда
разом все кабаки, пивные и кафе запираются) эти волны женщин, густо запружающих тротуары и стоящих на перекрестках целыми кучками, точно на какой-то бирже.
Не помню, чтобы в том, что он говорил тогда о России и русской журналистике, слышались очень злобные, личные ноты или прорывались резкие выражения. Нет, этого не было! Но чувствовалось все-таки, что у него есть счетыи с публикой, и с критикой, и с некоторыми собратами, например, с Достоевским, который
как раз после «Дыма» явился к нему с гневными речами и потом печатно «отделал» его.
Газеты и тогда уже входили в жизнь венца
как ежедневная пища, выходя по несколько
раз в день. Кофейни в известные часы набиты были газетной публикой. Но и в прессе вы не находили блеска парижских хроникеров, художественной беллетристики местного происхождения, ничего
такого, что выходило бы за пределы Австрийской империи с ее вседневной политиканской возней разных народностей, плохо склеенных под скипетром Габсбургов.
Я имел случай и еще
раз убедиться в том,
как он отзывчиво способен был откликнуться на
такое письмо, которое другая бы"знаменитость"оставила без всякого ответа или же ограничилась бы общими местами.
Довольно пикантно показалось мне то, что мой республиканец-социалист выбрал
таких хозяев. Он искал дешевизны
так же,
как и я. Мы оба жили на гонораре, да и то и ему и мне редакции высылали чеки с большой оттяжкой, и
раз мы с ним дошли до того, что у нас обоих в портмоне осталось по одному реалу (25 сантимов). Но беспечный философ Наке повторял все с своим сильно провансальским акцентом...
У Герцена собирались по средам в довольно обширном салоне их меблированной квартиры. Только эту комнату я и помню, кроме передней. В спальню А.И. (где он и работал и умер) я не заходил,
так же
как на женскую половину. Званых обедов или завтраков что-то не помню.
Раза два Герцен приглашал обедать в рестораны.
Имя Михайловского (уже тогда начавшего писать) он ни
разу не упоминал,
так же
как и про других писателей, более ранних генераций.
Про эту встречу и дальнейшее знакомство с Гончаровым я имел уже случай говорить в печати — в последний
раз и в публичной беседе на вечере, посвященном его памяти в Петербурге, и не хотел бы здесь повторяться. Вспомню только то, что тогда было для меня в этой встрече особенно освежающего и ценного, особенно после потери,
какую я пережил в лице Герцена. Тут судьба, точно нарочно, посылала мне за границей
такое знакомство.
Я ответил, что я начал
как раз роман и постараюсь высылать его
так, чтобы он мог еще быть напечатан к концу текущего года.
Некрасов, видимо, желал привязать меня к журналу, и,
так как я предложил ему писать и статьи, особенно по иностранной литературе, он мне назначил сверх гонорара и ежемесячное скромное содержание. А за роман я еще из-за границы согласился на весьма умеренный гонорар в 60 рублей за печатный лист, то есть в пять
раз меньше той платы,
какую я получаю
как беллетрист уже около десяти лет.
Повторю это и здесь. Я его застал
раз утром (это было уже в 1872 году) за самоваром, в халате, читающим корректуры. Это были корректуры моего романа"Дельцы". Он тут только знакомился с этой вещью. Если это и было, на иную оценку, слишком"халатно", то это прежде всего показывало отсутствие того учительства, которое
так тяготило вас в других журналах. И жил он совершенно
так,
как богатый холостяк из помещиков, любитель охоты и картежной игры в столице, с своими привычками, с собаками и егерем и камердинером.
Университет не играл той роли,
какая ему выпала в 61 году, но вкус к слушанию научных и литературных публичных лекций разросся
так, что я был изумлен, когда попал в первый
раз на одну из лекций по русской литературе Ореста Миллера в Клубе художников, долго помещавшемся в Троицком переулке (ныне — улице), где теперь"зала Павловой".
Другой покойник в гораздо большей степени мог бы считаться если не изгнанником, то"русским иностранцем",
так как он с молодых лет покинул отечество (куда наезжал не больше двух-трех
раз), поселился в Париже, пустил там глубокие корни, там издавал философский журнал, там вел свои научные и писательские работы; там завязал обширные связи во всех сферах парижского общества, сделался видным деятелем в масонстве и умер в звании профессора College de France, где занимал кафедру истории наук.