Неточные совпадения
Помню его,
уже позднее, в один из приемных дней,
кажется в именины моей бабушки, когда весь город приезжал ее поздравлять.
И это было на склоне ее карьеры, в 60-х годах, когда я, приехав раз в Нижний зимой,
уже писателем, видел ее,
кажется, в этой самой «Гризельде» и пошел говорить с нею в уборную.
Сказать ли правду? Он
показался мне мало похожим на петербургского «чинуша», шумного торопыгу, балагура и свата. Для этого он
уже не был достаточно молод; его тон и повадка мало отзывались тем, что можно было представлять себе, читая «Женитьбу».
Не скажу, чтобы и уличная жизнь
казалась мне «столичной»; езды было много, больше карет, чем в губернском городе; но еще больше простых ванек. Ухабы, грязные и
узкие тротуары, бесконечные переулки, маленькие дома — все это было, как и у нас. Знаменитое катанье под Новинским напомнило, по большому счету, такое же катанье на Масленице в Нижнем, по Покровке — улице, где я родился в доме деда. Он до сих пор еще сохранился.
Казань как город, как пункт тогдашней культурной жизни приволжского края,
уже не могла быть для меня чем-нибудь внушительным, невиданным. Поездка в Москву дала мне запас впечатлений, после которых большой губернский город
показался мне таким же Нижним, побойчее, пообширнее, но все-таки провинцией.
Ректора никто не боялся. Он никогда не
показывался в аудиториях, ничего сам не читал, являлся только в церковь и на экзамены. Как известный астроном, Симонов считался как бы украшением города Казани рядом с чудаком,
уже выживавшим из ума, — помощником попечителя Лобачевским, большой математической величиной.
Технология
уже казалась мне чем-то низменным, годным для управителей и фабричных нарядчиков.
Но тогда не было в обычае, как я
уже заметил, вызывать в обществе особый вид благотворительности, обращенной на учащихся. Не знали мы, студенты, того взгляда, что общество как будто обязано нас поддерживать. Это
показалось бы нам прямо унизительным, а теперь это норма, нечто освященное традицией.
Он ходил обыкновенно за прилавком — от конторки до двери в
узкую комнатку магазина (где потом была,
кажется, меняльная лавочка) — и, размахивая руками, все говорил, представляя многое в лицах.
О М.Л.Михайлове я должен забежать вперед, еще к годам моего отрочества в Нижнем. Он жил там одно время у своего дяди, начальника соляного правления, и
уже печатался; но я, гимназистом, видел его только издали, привлеченный его необычайно некрасивой наружностью.
Кажется, я еще и не смотрел на него тогда как на настоящего писателя, и его беллетристические вещи (начиная с рассказа"Кружевница"и продолжая романом"Перелетные птицы") читал
уже в студенческие годы.
В зиму 1860–1861 года дружининские"журфиксы", сколько помню,
уже прекратились. Когда я к нему явился —
кажется, за письмом в редакцию"Русского вестника", куда повез одну из своих пьес, — он вел
уже очень тихую и уединенную жизнь холостяка, жившего с матерью,
кажется, все в той же квартире, где происходили и ужины.
Никто меня так и не свел в редакцию"Современника". Я не имел ничего против направления этого журнала в общем и статьями Добролюбова зачитывался еще в Дерпте. Читал с интересом и «Очерки гоголевского периода» там же,
кажется, еще не зная, что автор их Чернышевский,
уже первая сила «Современника» к половине 50-х годов.
Кажется, еще до переезда в Петербург я
уже знал, что этот актер сделался богатым человеком, получив в дар от одного откупщика каменный многоэтажный дом на Владимирской.
В том, что теперь зовут"интеллигенцией", у меня не было еще больших связей за недостатком времени, да и вообще тогдашние профессиональные литераторы, учители, профессора, художники — все это жило очень скромно. Центра, вроде Союза писателей, не существовало.
Кажется, открылся
уже Шахматный клуб; но я в него почему-то не попадал; да он и кончил фиаско. Вместо объединения кружков и партий он,
кажется, способствовал только тому, что все это гораздо сильнее обострилось.
Кажется, больше я его
уже не встречал, и только после приговора мне дали взглянуть на карточку, где он снят в шинели и фуражке арестанта в ту минуту, когда его заковывали в кандалы.
Хотя он,
кажется, немного красил себе волосы, но все-таки поражал своим бодрым видом, тоном, движениями. А ему тогда было
уже чуть не под восемьдесят лет.
Мы видались с Балакиревым в мое дерптское время каждый год. Проезжая Петербургом туда и обратно, я всегда бывал у него,
кажется, раз даже останавливался в его квартире. Жил он холостяком (им и остался до большой старости и смерти), скромно, аккуратно, без всякого артистического кутежа, все с теми же своими маленькими привычками. Он
уже имел много уроков, и этого заработка ему хватало. Виртуозным тщеславием он не страдал и не бился из-за великосветских успехов.
Генслера я раньше видел,
кажется, мельком в конторе журнала на Невском; но знакомство произошло
уже у меня на редакционной квартире в Малой Итальянской.
Он только что тогда пожил в Париже (хотя по-французски,
кажется, не говорил), где изучал тамошнюю русскую колонию, бывшую
уже довольно значительной, после того как дешевые паспорта и выкупные свидетельства позволили очень многим"вояжировать"; да и курс наш стоял тогда прекрасный.
"Страшный заговорщик"Ткачев был тогда очень милый, тихонький юноша, только что побывавший в университете, где,
кажется, не кончил, и я ему давал переводы; а самостоятельных статей он еще не писал у нас. Я
уже рассказывал, как он быстро перевел"Утилитаризм"Дж. Ст. Милля, который цензура загубила.
В"Библиотеку"он явился после своей первой поездки за границу и много рассказывал про Париж, порядки Второй империи и тогдашний полицейский режим. Дальше заметок и небольших статей он у нас не пошел и, по тогдашнему настроению, в очень либеральном тоне. Мне он тогда
казался более стоящим интереса, и по истории русской словесности у него были
уже порядочные познания. Он был
уже автором этюда о Веневитинове.
Это был некто Варнек, более случайный, чем профессиональный писатель,
уже не первой молодости, когда я с ним познакомился, имевший какие-то занятия вне журнала,
кажется, по педагогической части.
С Марко Вовчок у меня не было личного знакомства. Она проживала тогда больше за границей, и от нее являлся всегда с рукописью молодой человек, фамилию которого не вполне тоже припоминаю;
кажется, г-н Пассек. Она дала нам несколько рассказов, но
уже не из лучшего, что она писала.
Это было,
кажется,
уже после его мытарств за границей, азартной игры в Баден-Бадене и той сцены, которую он сделал там Тургеневу, и того письма, где он так публично напал на него не только за"Дым", но и за все, что тот якобы говорил ему про Россию и русских.
Наша беседа происходила в бильярдной гостиницы. Григорьев
казался еще трезвым, но перед ним
уже стояла бутылка чего-то.
С двумя молодыми писателями — Вс. Крестовским и Дм. Аверкиевым, его приятелями, я очень редко встречался. Вс. Крестовский тогда
уже был женат и,
кажется,
уже задумывал поступить в уланские юнкера и сделать себе карьеру.
Когда я впервые увидал ее в театре"Varietes"в декабре 1865 года, она при своем появлении
показалась мне белокурой,
уже полнеющей женщиной"на возрасте" — и только.
Довольно упомянуть о такой величине в области естествознания, как химик Вертело, а по гуманитарным наукам Ренан и Критик Сент-Бёв, тогда
уже сенатор империи. Но он не
показывался на кафедре после одной неприятной для него студенческой демонстрации (за измену своему прежнему либерализму), и его кафедру латинской словесности занимал всегда какой-то заместитель.
В тот мой приезд я был и у него в квартире, помещавшейся в здании самого College de France. Он
уже состоял его администратором — место, которое он сохранил,
кажется, до самой смерти.
Британский гений в мире пластического искусства был
уже блистательно представлен"Национальной галереей","Кенсинтонским музеем"и другими хранилищами. В Британском музее с его антиками каждый из нас мог доразвить себя до их понимания. И вообще это колоссальное хранилище всем своим пошибом держало вас в воздухе приподнятой умственности. Там я провел много дней не только в ходьбе по залам с их собраниями, но и в работе в библиотечной ротонде,
кажется до сих пор единственной во всей Европе.
Виллу Тургенева я довольно легко нашел на той Fremers-bergstrasse, которая с тех годов вся обстроилась. Тогда это
казалось еще"урочищем", довольно отдаленным от центра. Место для виллы Тургенев выбрал в ближайшем соседстве с семейством Виардо, между двумя подъемами в гору, фасадом на Fremersbergstrasse, а сзади сад спускается к той дороге, что ведет к швейцарской ферме, где и тогда
уже был"Molkenkur"(лечение молочной сывороткой) с рестораном в лесу.
Его европеизм, его западничество проявлялись в этой баденской обстановке гораздо ярче и как бы бесповоротнее. Трудно было бы и представить себе, что он с душевной отрадой вернется когда-либо в свое Спасское-Лутовиново, а, напротив,
казалось, что этот благообразный русский джентльмен,
уже"повитый"славой (хотя и в временных"контрах"с русской критикой и публикой), кончит"дни живота своего", как те русские баре, которые тогда начали строить себе виллы, чтобы в Бадене и доживать свой век.
"Немецкие Афины"давно меня интересовали. Еще в"Библиотеке для чтения"задолго до моего редакторства (
кажется, я еще жил в Дерпте) я читал письма оттуда одного из первых тогдашних туристов-писателей — М.В.Авдеева, после того как он
уже составил себе литературное имя своим"Тамариным". Петербургские, берлинские, парижские и лондонские собрания и музеи не сделались для меня предметом особенного культа, но все-таки мое художественное понимание и вкус в области искусства значительно развились.
Национальной, чисто австрийской славой жил престарелый Грильпарцер. Его пьесы не сходили с подмостков Бург-театра (вроде «Des Meeres und der Liebe Wcllen») («Геро и Леандр») с Вальтер в роли Геро. Но он
уже доживал свой век, нигде не
показывался и принадлежал
уже больше к царству теней, чем к действующим писателям.
Нас, корреспондентов, посадили на помост у какого-то сарая, на самом припеке. Этим был всего сильнее недоволен П.И.Вейнберг и мой лондонский приятель, англичанин Рольстон, приехавший также на эти торжества. Тогда, в ожидании процессии, Вейнберг сочинил такое четверостишие, оставшееся у меня в памяти.
Кажется, я
уже приводил его печатно в другом месте.
Кажется, он привел ко мне Благосветлова, издателя"Дела", которого я в Петербурге никогда и нигде не встречал. В Париже у Благосветлова был постоянный сотрудник, один из братьев Реклю — старший, Эли. С ним я
уже был знаком и у него видал и его младшего брата Элизе, и тогда
уже известного географа, но еще не прославившегося как анархист.
И вот
уже и Стэнлей — покойник… и вся его судьба, особенно для тех, кто знавал его в Мадриде в 1869 году,
кажется какой-то феерией.
После типа их красоты и миловидности все
уже потом
кажется более резким в наружности и тоне — француженки, немки, славянки.
Разговор Герцена с Литтре продлился,
кажется, весь вечер, и для меня он точно нарочно был приготовлен, чтобы сейчас же показать, с каким философским миропониманием кончал Герцен свою жизнь: через три месяца его
уже не было в живых.
Мне так
казалось не потому только, что я тогда был более правоверный позитивист, чем впоследствии, когда и по этой части много воды утекло, а мне было неприятно видеть, что А.И., при всей живости его доводов и обобщений, все-таки
уже отзывался в своем философском credo Москвой 40-х годов.
Такой"абсентеизм"русских мог
показаться очень странным, особенно тем, кто помнил паломничество в Лондон к издателю"Колокола"людей всякого звания и толка — от сановников до политических агитаторов и даже раскольников и атамана наших турецких старообрядцев — некрасовцев. Но мне,
уже достаточно изучившему тогдашний Париж, это не могло
казаться настолько странным.
Я
уже приводил,
кажется, в другом месте то, что А.И. в лицах представил мне — когда они стояли где-то на улице, где войска под командою генерала Ляморисьера усмиряли восставших увриеров.
При мне зашла речь о Нечаеве, тогда
уже прославившемся революционере.
Кажется, сначала Герцен верилв него, но в это время он
уже начинал распознавать, что, в сущности, представлял собою этот террорист как личность.
В предыдущий фашинг,
уже описанный мною выше, я на одном из маскарадов в дворцовых"Reduten-Sale"случайно вступил на верхней галерее в разговор с немкой, которая
показалась мне очень бойкой, начитанной и с оригинальным складом ума, наблюдательного и скептического. Мы встречались несколько раз, без всяких ужинов и того, что за ними обыкновенно следует. Я сразу увидал, что это порядочная женщина — или девушка — без всяких замашек галантных посетительниц маскарадов и публичных балов.
Кажется, она
уже и тогда задумывала, овладев английским языком, выступать в шекспировских ролях в Англии и Америке, чего она и достигла, и умерла недавно с большой известностью как международная артистка.
Очень резкой перемены не было ни в характере зрелищ и увеселений, ни в уличном движении, ни в физиономии публики. После пятилетнего житья в столицах мира наша"ингерманландская"столица не могла
уже производить на вас прежнего обаяния. Все
казалось тусклее, серее, ординарнее, без той печати своеобразия, к которой приучили.
Вся эта компания была настроена очень радикально, прямо бунтарски. И,
кажется, тогда же я и видел листок той прокламации, которая погубила Михайлова. Получил ли я этот листок от самого автора или от его приятеля Михаэлиса, не припомню. Но я больше с Михайловым
уже не встречался.
Тогда я с ним встречался в интеллигентных кружках Москвы. Скажу откровенно: он мне
казался таким же неуравновешенным в своей психике; на кого-то и на что-то он сильнейшим образом нападал, — в этот раз
уже не на Герцена, но с такими же приемами разноса и обличения. Говорили мне в Ницце, что виновницей его возвращения на родину была жена, русская барыня, которая стала нестерпимо тосковать по России, где ее муж и нашел себе дело по душе, но где он оставался все таким же вечным протестантом и обличителем.