Неточные совпадения
Заметьте, что я лично лишен был, сравнительно с товарищами, свободы знакомств и выходов из
дому до седьмого класса; но все-таки был «в курсе» всего, чем тогда
жило общество.
Жили в Казани и шумно и привольно, но по части высшей „интеллигенции“ было скудно. Даже в Нижнем нашлось несколько писателей за мои гимназические годы; а в тогдашнем казанском обществе я не помню ни одного интересного мужчины с литературным именем или с репутацией особенного ума, начитанности. Профессора в тамошнем свете появлялись очень редко, и едва ли не одного только И.К.Бабста встречал я в светских
домах до перехода его в Москву.
Но в
доме деда, где я
жил при матери, меня не воспитывали во враждебных к нему чувствах.
Мы
жили в тех архимосковских номерах челышевского
дома, которые прошли через столько"аватаров"(превратностей) и кончили в виде миллионного"Метрополя"после грандиозного пожара.
Я явился к нему, предупрежденный, как сейчас сказал, о его желании иметь меня в числе своих сотрудников.
Жил он и принимал как редактор в одном из переулков Стремянной, чуть ли не в том же
доме, где и Дружинин, к которому я являлся еще студентом. Помню, что квартира П. И. была в верхнем этаже.
Они висели у него и в Москве, когда он
жил в одном из своих
домов, где я у него бывал.
Для меня как начинающего писателя, который должен был совершенно заново знакомиться с литературной сферой,
дом Писемских оказался немалым ресурсом. Они
жили не открыто, но довольно гостеприимно. С А.Ф. у меня установились очень скоро простые хорошие отношения и как с редактором. Я бывал у него и не в редакционные дни и часы, а когда мне понадобится.
В его
доме долго
жило семейства князя В.Трубецкого, куда"Николаша"Добролюбов ходил еще семинаристом, а позднее студентом Педагогического института, переписывался с свояченицей князя, очень образованной дамой (моей знакомой) Пальчиковой, урожденной Пещуровой.
Она
жила с своей старшей сестрой, танцовщицей Марьей Александровной, у Владимирской церкви, в
доме барона Фредерикса. Я нашел ее такой обаятельной, как и на сцене, и мое авторское чувство не мог не ласкать тот искренний интерес, с каким она отнеслась к моей пьесе. Ей сильно хотелось сыграть роль Верочки еще в тот же сезон, но с цензурой разговоры были долгие.
Отправляюсь в
дом Армянской церкви, где
жил Делянов, и меня сейчас же принимают.
Вольнослушатель Неофит Калинин, с которым меня познакомил Николай Неклюдов, приготовил мне квартирку у какой-то немки в нескольких шагах от того
дома, где он
жил, — кажется, в 10-й линии.
С К.Д. Кавелиным впоследствии — со второй половины 70-х годов — я сошелся, посещал его не раз, принимал и у себя (я
жил тогда
домом на Песках, на углу 5-й и Слоновой); а раньше из-за границы у нас завязалась переписка на философскую тему по поводу диссертации Соловьева, где тот защищал"кризис"против позитивизма.
Попечитель
жил в одном из небольших
домов, видных от решетки церкви. Тут я остановился, и все, что потом происходило у
дома и по всей улице, с Владимирской было мне хорошо видно.
Стрелки выстроились. На балконе того
дома, где
жил попечитель, показалась рослая и плотная фигура генерала. Начались переговоры. Толпа все прибывала, но полиция еще бездействовала и солдаты стояли все в той же позиции. Вожаки студентов волновались, что-то кричали толпе товарищей, перебегали с места на место. Они добились того, что генерал Филипсон согласился отправиться в университет, и процессия двинулась опять тем же путем по Владимирской и Невскому.
Катков и Леонтьев
жили тогда еще не в
доме университетской типографии, а на частной квартире в Армянском переулке. Меня пригласили запросто отобедать, и за столом я мог на свободе рассматривать этих"сиамских близнецов русского журнализма".
Наше свидание с ним произошло в 1867 году в Лондоне. Я списался с ним из Парижа. Он мне приготовил квартирку в том же
доме, где и сам
жил. Тогда он много писал в английских либеральных органах. И в Лондоне он был все такой же, и так же сдержанно касался своей более интимной жизни. Но и там его поведение всего дальше стояло от какого-либо провокаторства. А со мной он вел только такие разговоры, которые были мне и приятны и полезны как туристу, впервые жившему в Лондоне.
Тогда, то есть в первую половину 60-х годов, он представлял из себя молодого барича благообразной наружности и внешнего изящества, с манерами и тоном благовоспитанного рантье. Он и был им,
жил при матери в собственном
доме (в Почтамтской), где я у него и бывал и где впервые нашел у него молодого морского мичмана, его родственника (это был Станюкович), вряд ли даже где числился на службе, усердно посещал театры и переделывал французские пьесы.
Ему и под старость, когда он состоял номинальным редактором у Суворина, дали прозвище:"Котлетка и оперетка". Но в последние годы своего петербургского тускло-жуирного существования он, встречаясь со мною в театрах, постоянно повторял, что все ему приелось, — сонный, тучный и еще более хромой, чем в те годы, когда барски
жил в
доме своей матери на Почтамтской.
В 1900 году во время последней Парижской выставки я захотел произвести анкету насчет всех тех
домов, где я
жил в Латинском квартале в зиму 1865–1866 года, и нашел целыми и невредимыми все, за исключением того, где мы поселились на всю зиму с конца 1865 года. Он был тогда заново возведен и помещался в улице, которая теперь по-другому и называется. Это тотчас за музеем «Cluny». Отель называется «Lincoln», а улица — Des Matturiens St.Jacques.
Русских тогда в Латинском квартале было еще очень мало, больше все медики и специалисты — магистранты. О настоящих политических"изгнанниках"что-то не было и слышно. Крупных имен — ни одного. Да и в легальных сферах из писателей никто тогда не
жил в Париже. Тургенев, может быть, наезжал; но это была полоса его баденской жизни.
Домом жил только Н.И.Тургенев — экс-декабрист; но ни у меня, ни у моих сожителей не было случая с ним видеться.
Русская интеллигенция не имела никакого другого пункта сбора. Тогда в Париже русские
жили вразброд, эмигрантов еще почти что не водилось, молодые люди из Латинского квартала не знакомились с семейными
домами на правом берегу Сены.
Его я встречал и впоследствии, в Петербурге, где он долго
жил домашним наставником в одном богатом
доме до окончательного переселения в Париж.
Выставочная служба вызвала во мне желание отдыха. Мне захотелось, к августу, проехаться. И я прежде всего подумал о Лондоне. Там уже
жил изгнанником из России мой бывший сотрудник, А.И.Бенни, о котором я говорил в предыдущей главе. Он меня звал и обещал устроить в одном
доме с собою.
Жил он в двух комнатках: уютно, с большой чистотой, экономно, завтракал и пил вечерний чай по-английски, с едой, всегда
дома, часто и меня приглашал на эти скромные трапезы.
Его не было
дома, когда я поднялся к нему на его вышку. Меня приняла старушка, которую я сначала принял за прислугу. Сколько помню, это была его тетка. Не знаю, жива ли была в то время его мать. Отец
жил в Ницце, где занимался торговлей вином и оливковым маслом, и пережил сына. Он был
жив еще к тем годам, когда я стал проводить зимы на Французской Ривьере.
"Работоспособностью"он обладал изумительной, начинал работать с шести часов утра, своими сотрудниками помыкал, как приказчиками, беспрестанно меняя их, участвовал, кроме того, в разных акционерных предприятиях, играл на бирже, имел в Париже несколько доходных
домов, в том числе и тот, где я с 1868 года стал
жить, в rue Lepelletier около Старой Оперы. И от хозяйки моего отельчика я слыхал не раз, что"Ie grand Emile" — большой кулак в денежных расчетах.
К Дж. — Ст. Миллю дал мне письмо Литтре. Так же как и Льюис, Миллв
жил в окрестностях (или очень отдаленной местности) Лондона. К нему на
дом я не попадал, хотя все время с промежутками видался с ним, но только в городе или, точнее говоря, в парламенте.
Они вместе покучивали, и когда я, зайдя раз в коттедж, где
жил Фехтер, не застал его
дома, то его кухарка-француженка, обрадовавшись тому, что я из Парижа и ей есть с кем отвести душу, по-французски стала мне с сокрушением рассказывать, что"Monsieur"совсем бросил"Madame"и"Madame"с дочерью (уже взрослой девицей) уехали во Францию, a"Monsieur"связался с актрисой,"толстой, рыжей англичанкой", с которой он играл в пьесе"de се Dikkenc", как она произносила имя Диккенса, и что от этого"Dikkenc"пошло все зло, что он совратил"Monsieur", а сам он кутила и даже пьяница, как она бесцеремонно честила его.
Фехтер, хоть и просто гастролер, а не директор театра, продолжал
жить барином, в хорошо обставленном коттедже, и ездил в собственной карете. Но
дома у него было все точно"начеку", чувствовалось, что семейная его жизнь кончена и он скоро должен будет изменить весь свой быт.
Уже по дороге с вокзала до
дома, где
жила синьора Ортис, я сразу увидал, что Мадрид — совсем не типичный испанский город, хотя и достаточно старый. Вероятно, он теперь получил еще более"общеевропейскую"физиономию — нечто вроде большого французского города, без той печати, какая лежит на таких городах, как Венеция, Флоренция, Рим, а в Испании — андалузские города. И это впечатление так и осталось за все время нашего житья.
К числу ближайших моих собратов и коллег принадлежал и покойный В.Д.Спасович, чрез которого я знакомился со многими постоянными жителями Петербурга из его единоплеменников. Две-три зимы я много бывал в польских
домах, на обедах и вечерах, и находил всегда, что поляки и у нас, то есть среди своих"завоевателей"и притеснителей, умеют
жить бойко, весело, гостеприимно — для тех русских, кто с ними охотно сходится.
Николай Курочкин, как я уже говорил выше, дал мысль Некрасову обратиться ко мне с предложением написать роман для"Отечественных записок". Ко мне он относился очень сочувственно, много мне рассказывал про свои похождения, про то время, когда он
жил в Швейцарии и был вхож в
дом А.И.Герцена.
Прежние мои родственные и дружеские связи свелись к моим давнишним отношениям к семейству Дондуковых. Та девушка, которую я готовил себе в невесты, давно уже была замужем за графом Гейденом, с которым я
прожил две зимы в одной квартире, в 1861–1862 и 1862–1863 годах. Ее брат тоже был уже отец семейства. Их мать, полюбившая меня, как сына,
жила в
доме дочери, и эти два
дома были единственными, где я бывал запросто. Кузина моя Сонечка Баратынская уже лежала на одном из петербургских кладбищ.
У Паска бывали журфиксы по пятницам. Она приглашала к себе и запросто пообедать вместе с ее товарищами по сцене.
Жила она в
доме на Михайловской площади, против сквера, на углу Итальянской, со стороны Екатерининского канала. И Дюпюи приглашал к себе пообедать в меблированные комнаты на Невском, против Гостиного, кажется и теперь существующие.
Я
жил тогда в garni
дома, сделавшегося историческим, на углу Невского и одной из Садовых. В нем позднее произошел взрыв, направленный из молочно-сырной лавки, где Желябов с товарищами готовил свою адскую машину.
Огарева видел я всего раз в жизни, и не в Лондоне или в Париже, а в Женеве, несколько месяцев после смерти Герцена, во время Франко-прусской войны. Он не приезжал в Париж в те месяцы, когда там
жил Герцен с семьей, а оставался все время в Женеве, где и А. И.
жил прежде
домом по переезде своем из Англии.
Я учился в тамошней гимназии до 1853 года,
жил и воспитывался в
доме моего деда.
И тогда уже я знал, что в нашем городе
проживает некто Михайлов, племянник советника соляного правления, который ездил с визитами к моему деду; но этот племянник в наш
дом вхож не был.
Полонский
жил тогда со своей молоденькой первой женой (русской парижанкой, дочерью псаломщика Устюшкова) в
доме известного архитектора Штакеншнейдера и привел меня из своей квартиры в хозяйский обширный апартамент, где по воскресеньям давали вечера литературно-танцевальные.