Неточные совпадения
Но с Лебедевым мы, хотя и земляки, видались только
в аудиториях, а особенного приятельства не водили. Потребность более серьезного образования, на подкладке некоторой даже экзальтированной преданности идее точного знания, запала
в мою если не душу, то голову спонтанно,говоря философским жаргоном. И я резко переменил весь свой habitus, все привычки, сделался почти домоседом и стал вести дневник с записями всего, что
входило в мою умственную
жизнь.
В идею моего перехода
в Дерпт потребность свободы
входила несомненно, но свободы главным образом"академической"(по немецкому термину). Я хотел серьезно учиться, не школьнически, не на моем двойственном, как бы дилетантском, камеральном разряде. Это привлекало меня больше всего. А затем и желание вкусить другой, чисто студенческой
жизни с ее традиционными дозволенными вольностями,
в тех «Ливонских Афинах», где порядки напоминали уже Германию.
Не отвечаю за всех моих товарищей, но
в мою пятилетнюю дерптскую
жизнь этот элемент не
входил ни
в какой форме. И такая строгость вовсе не исходила от одного внешнего гнета. Она была скорее
в воздухе и отвечала тому настроению, какое владело мною, особенно
в первые четыре семестра, когда я предавался культу чистой науки и еще мечтал сделать из себя ученого.
Сначала — что представлял собою Дерпт
в его общей
жизни, как"академический"городок и как уездный городок остзейского края, который все-таки
входил в состав Русской империи и,
в известной степени, испытывал неизбежное воздействие нашего государственного и национального строя.
Поездки
в Нижний и
в деревню почти
в каждую летнюю вакацию вели дальше эту скрытую работу над русской действительностью. И
в Нижнем, и
в усадьбе отца, я
входил в жизнь дворянского общества и
в крестьянский быт с прибавкой того разнообразного купеческого и мещанского разночинства, которое имел возможность наблюдать на Макарьевской ярмарке.
После"Званых блинов"я набросал только несколько картинок из
жизни казанских студентов (которые
вошли впоследствии
в казанскую треть романа"
В путь-дорогу") и даже читал их у Дондуковых
в первый их приезд
в присутствии профессора Розберга, который был очень огорчен низменным уровнем нравов моих бывших казанских товарищей и вспоминал свое время
в Москве, когда все они более или менее настраивали себя на идеи, чувства, вкусы и замашки идеалистов.
Самый университет не настолько меня интересовал, чтобы я
вошел сразу же
в его
жизнь. Мне было не до слушания лекций! Я смотрел уже на себя как на литератора, которому надо — между прочим — выдержать на кандидата"административных наук".
В философском смысле я приехал с выводами тогдашнего немецкого свободомыслия. Лиловый томик Бюхнера"Kraft und Stoff"и"Kreislauf des Lebens"(Круговорот
жизни) были давно мною прочитаны; а
в Петербурге это направление только что еще
входило в моду. Да и философией я, занимаясь химией и медициной, интересовался постоянно, ходил на лекции психологии, логики, истории философских систем.
С замыслом большого романа, названного им"Некуда", он стал меня знакомить и любил подробно рассказывать содержание отдельных глав. Я видел, что это будет широкая картина тогдашней"смуты", куда должна была
войти и провинциальная
жизнь, и Петербург радикальной молодежи, и даже польское восстание. Программа была для молодого редактора, искавшего интересных вкладов
в свой журнал, очень заманчива.
Не желая повторяться, я остановлюсь здесь на том, как Урусов, именно
в"Библиотеке"и у меня
в редакционной квартире,
вошел в жизнь писательского мира и стал смотреть на себя как на литератора, развил
в себе любовь к театру, изящной словесности и искусству вообще, которую без участия
в журнале он мог бы и растратить гораздо раньше.
Мать моего жизнерадостного парижанина была полная, рыхлая, нервная и добродушная особа, вдова, живущая постоянно
в своей усадьбе,
в просторном, несколько запущенном доме и таком же запущенном саде. Всем гостям ее сына нашлось помещение
в доме и флигеле. Сейчас же мы
вошли в весь домашний обиход,
в жизнь их прислуги,
в нравы соседней деревни.
Париж уже не давал мне, особенно как газетному сотруднику, столько же нового и захватывающего. Да и мне самому для моего личного развития, как человеку моей эпохи и писателю, хотелось
войти гораздо серьезнее и полнее
в жизнь английской"столицы мира",
в литературное, мыслительное и общественно-политическое движение этой своеобразной
жизни.
Он остался верен своим идеалам и своей социальной доктрине; но
жизнь британского общества и народа многому его научила, и он
входил в нее с искренним интересом, без высокомерного самодовольства, которым так часто страдали французы его эпохи, когда им приводилось жить вне своего отечества.
Газеты и тогда уже
входили в жизнь венца как ежедневная пища, выходя по несколько раз
в день. Кофейни
в известные часы набиты были газетной публикой. Но и
в прессе вы не находили блеска парижских хроникеров, художественной беллетристики местного происхождения, ничего такого, что выходило бы за пределы Австрийской империи с ее вседневной политиканской возней разных народностей, плохо склеенных под скипетром Габсбургов.
Живя почти что на самом Итальянском бульваре,
в Rue Lepelletier, я испытал особого рода пресноту именно от бульваров.
В первые дни и после венской привольной
жизни было так подмывательно очутиться опять на этой вечно живой артерии столицы мира. Но тогда весенние сезоны совсем не бывали такие оживленные, как это начало
входить в моду уже с 80-х годов.
В мае, к концу его, сезон доживал и пробавлялся кое-чем для приезжих иностранцев, да и их не наезжало и на одну десятую столько, сколько теперь.
Через несколько дней с меня моя мадридская"прострация"окончательно слетела. Я
вошел в норму правильной гигиенической
жизни с огромными прогулками и с умеренной умственной работой. От политики я еще не мог отстать и получал несколько газет,
в том числе и две испанских; но как газетный сотрудник я мог себе дать отдых, привести
в порядок мои заметки, из которых позднее сделал несколько этюдов, вернулся и к беллетристике.
В России у меня ведь тоже не было ни одной связи. Студентом,
в Казани и Дерпте, я годами жил без привязанности, а более мечтательная, чем реальная любовь к девушке, на которой я хотел жениться, кончилась ничем. Единственная моя дружба с моей кузиной пострадала от романа"Жертва вечерняя", а родная сестра моя писала мне редко и совсем не
входила в мою
жизнь.
А мои итоги как романиста состояли тогда из четырех повествовательных вещей:"
В путь-дорогу", куда
вошла вся
жизнь юноши и молодого человека с 1853 по 1860 год, затем оставшихся недоконченными"Земских сил", где матерьялом служила тогдашняя обновляющаяся русская
жизнь в провинции,
в первые 60-е годы;"Жертва вечерняя" — вся дана петербургским нравам той же эпохи и повесть"По-американски", где фоном служила Москва средины 60-х годов.
Все это позволило мне устроиться не хуже, чем я жил
в Париже, Вене и Лондоне. И сразу я
вошел в жизнь Петербурга почти так же разносторонне, как и
в первые мои столичные зимы до приобретения"Библиотеки для чтения".
Неточные совпадения
Стародум(с важным чистосердечием). Ты теперь
в тех летах,
в которых душа наслаждаться хочет всем бытием своим, разум хочет знать, а сердце чувствовать. Ты
входишь теперь
в свет, где первый шаг решит часто судьбу целой
жизни, где всего чаще первая встреча бывает: умы, развращенные
в своих понятиях, сердца, развращенные
в своих чувствиях. О мой друг! Умей различить, умей остановиться с теми, которых дружба к тебе была б надежною порукою за твой разум и сердце.
—
Входить во все подробности твоих чувств я не имею права и вообще считаю это бесполезным и даже вредным, — начал Алексей Александрович. — Копаясь
в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно. Твои чувства — это дело твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой и пред Богом указать тебе твои обязанности.
Жизнь наша связана, и связана не людьми, а Богом. Разорвать эту связь может только преступление, и преступление этого рода влечет за собой тяжелую кару.
Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может
войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности: идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот,
в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей
жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
Скажи: которая Татьяна?» — // «Да та, которая грустна // И молчалива, как Светлана, //
Вошла и села у окна». — // «Неужто ты влюблен
в меньшую?» — // «А что?» — «Я выбрал бы другую, // Когда б я был, как ты, поэт. //
В чертах у Ольги
жизни нет, // Точь-в-точь
в Вандиковой Мадонне: // Кругла, красна лицом она, // Как эта глупая луна // На этом глупом небосклоне». // Владимир сухо отвечал // И после во весь путь молчал.
Но муж любил ее сердечно, //
В ее затеи не
входил, // Во всем ей веровал беспечно, // А сам
в халате ел и пил; // Покойно
жизнь его катилась; // Под вечер иногда сходилась // Соседей добрая семья, // Нецеремонные друзья, // И потужить, и позлословить, // И посмеяться кой о чем. // Проходит время; между тем // Прикажут Ольге чай готовить, // Там ужин, там и спать пора, // И гости едут со двора.