Неточные совпадения
У него с
молодых лет была склонность, как у многих комиков, к чувствительным ролям, и одной из любимых его ролей в таком роде была роль в пьесе «Матрос», где он пел куплеты в патетическом роде и сам плакал. Эту роль он играл всегда в провинции и в позднейший период своей сценической карьеры.
По времени воспитания он восходил к 20-м
годам (родился в 1810
году), и от него-то я с раннего детства слышал о знаменитых актерах и актрисах, без малейшего оттенка барского пренебрежения; не только о Михаиле Семеновиче (он так его всегда и звал), но о Мочалове, о Репиной, о
молодом Самарине, Садовском, даже Немчинове, и о петербургских корифеях: Каратыгине, Брянском, Мартынове, А.Максимове, Сосницком, чете Дюр, Асенковой, Гусевой, семействе Самойловых.
Он с самых
молодых лет отличался тем, что нынче называют «гримом» и вообще схватывателя типичных черт, в особенности пожилых лиц и стариков.
Думаю, что главное русло русской культурной жизни, когда время подошло к 60-м
годам, было полно
молодыми женщинами или зрелыми девушками этого именно этическо-социального типа. История показала, что они, как сестры, жены и потом матери двух поколений, не помешали русскому обществу идти вперед.
Чисто камеральных профессоров на первом курсе значилось всего двое: ботаник и химик. Ботаник Пель, по специальности агроном, всего только с кандидатским дипломом, оказался жалким лектором, и мы стали ходить к нему по очереди, чтобы аудитория совсем не пустовала. Химик А.М.Бутлеров, тогда еще очень
молодой, речистый, живой, сразу делал свой предмет интересным, и на второй
год я стал у него работать в лаборатории.
Русские в Дерпте, вне студенческой сферы, держались, как всегда и везде — скорее разрозненно. И только в последние два
года моего житья несколько семейств из светско-дворянского общества делали у себя приемы и сближались с немецкими"каксами". Об этом я поговорю особо, когда перейду к итогам тех знакомств и впечатлений, через какие я прошел, как
молодой человек, вне университета.
С тех пор я не помню, чтобы какая-нибудь русская или иностранная вещь так захватила меня, даже и в
молодые годы.
Мое юношеское любовное увлечение оставалось в неопределенном status quo. Ему сочувствовала мать той еще очень
молодой девушки, но от отца все скрывали. Семейство это уехало за границу. Мы нередко переписывались с согласия матери; но ничто еще не было выяснено. Два-три
года мне нужно было иметь перед собою, чтобы стать на ноги, найти заработок и какое-нибудь"положение". Даже и тогда дело не обошлось бы без борьбы с отцом этой девушки, которой тогда шел всего еще шестнадцатый
год.
Словом, я сжег свои корабли"бывшего"химика и студента медицины, не чувствуя призвания быть практическим врачом или готовиться к научной медицинской карьере. И перед самым новым 1861
годом я переехал в Петербург, изготовив себе в Дерпте и гардероб"штатского"
молодого человека. На все это у меня хватило средств. Жить я уже сладился с одним приятелем и выехал к нему на квартиру, где мы и прожили весь зимний сезон.
И Тургенев до старости не прочь был рассказать скабрезную историю, и я прекрасно помню, как уже в 1878
году во время Международного конгресса литераторов в Париже он нас, более
молодых русских (в том числе и М.М.Ковалевского, бывшего тут), удивил за завтраком в ресторане и по этой части.
Тогда же, в январе 1861
года, он был мужчина еще
молодой, с интересной некрасивостью, плотный, но не ожирелый.
Федоров (в его кабинет я стал проникать по моим авторским делам) поддерживал и
молодого jeune premier, заменявшего в ту зиму А.Максимова (уже совсем больного), — Нильского. За
год перед тем, еще дерптским студентом, я случайно познакомился на вечере в"интеллигенции"с его отцом Нилусом, одним из двух московских игроков, которые держали в Москве на Мясницкой игорный дом. Оба были одно время высланы при Николае I.
Мы не видались более двадцати
лет. Я его помнил еще
молодым мировым судьею (после его студенческих передряг в крепости) и видел перед собою очень утомленного, болезненного мужчину неопределенных
лет, сохранившего все тот же теноровый студенческий голос.
Если взять хотя бы такого писателя, как П.И.Вейнберг с его общительными и организационными наклонностями, и сравнить его жизнь теперь, когда ему минуло 76
лет, и тогда, как он был
молодой человек 31
года и вдобавок стоял во главе нового, пошедшего очень бойко журнала.
Молодой драматург, подходивший к столу брать билет из гражданского права у профессора, считавшегося, несмотря на свою популярность, очень строгим, не мог предвидеть, что более чем через десять
лет сойдется с ним как равный с равным.
Это была вторая радость для
молодого драматурга: появиться перед московской публикой в бенефис Садовского в главной роли комедии и найти так неожиданно"новоявленный"женский талант для лица Верочки, которое я создавал, с большим внутренним настроением, всего полтора
года назад.
"Ребенок"как раз написан был в ту полосу моей интимной жизни, когда я временно отдавался некоторому «духовному» настроению. Влюбленность и жизнь в семействе той очень
молодой девушки, которая вызвала во мне более головное, чем страстное чувство, настраивали меня в духе резко противоположном тому научному взгляду на человека, его природу и все мироздание, который вырабатывался у меня в Дерпте за пять
лет изучения естественных наук и медицины.
Дух независимости с юных
лет сидел во мне. Я и тут не хотел поддаваться модному поветрию и, не сочувствуя нимало ничему реакционному, я считал себя вправе, как
молодой наблюдатель общества, относиться ко всему с полнейшей свободой.
То, что еще не называлось тогда"интеллигенцией"(слово это пущено было в печать только с 1866
года), то есть илюди 40-х и 50-х
годов, испытанные либералы, чаявшие так долго падения крепостного права, и молодежь, мои сверстники и
моложе меня, придавали столичному сезону очень заметный подъем. Это сказывалось, кроме издательской деятельности, в публичных литературных вечерах и в посещении временных университетских курсов в залах Думы.
Ал. Григорьев по-прежнему восторгался народной"почвенностью"его произведений и ставил творца Любима Торцова чуть не выше Шекспира. Но все-таки в Петербурге Островский был для
молодой публики сотрудник"Современника". Это одно не вызывало, однако, никаких особенных восторгов театральной публики. Пьесы его всего чаще имели средний успех. Не помню, чтобы за две зимы — от 1861 по 1863
год — я видел, как Островский появлялся в директорской ложе на вызовы публики.
По этой части он с
молодых годов — по свидетельству своих ближайших приятелей — "побил рекорд", как говорят нынче. Его приятель — будущий критик моего журнала"Библиотека для чтения"Е.Н.Эдельсон, человек деликатный и сдержанный, когда заходила речь об этом свойстве Островского, любил повторять два эпизода из времен их совместного"прожигания"жизни, очень типичных в этом смысле.
Если прикинуть теперешний аршин к тогдашнему общественному"самосознанию", то окажется, что тогда не нашлось бы и одной десятой того количества людей и старых и
молодых, участвующих в движении, какое бросилось на борьбу к осени 1905
года.
Как преподаватель Балакирев привык с особым интересом обращаться ко всякому дарованию. И уже с первых его
годов жизни в Петербурге под его крыло стали собираться его
молодые сверстники, еще никому почти неизвестные в других, более замкнутых кружках любителей музыки.
В тогдашней литературе романов не было ни одной вещи в таком точно роде. Ее замысел я мог считать совершенно самобытным. Никому я не подражал. Теперь я бы не затруднился сознаться в этом. Не помню, чтобы прототип такой"истории развития"
молодого человека, ищущего высшей культуры, то есть"Ученические
годы Вильгельма Мейстера"Гете, носился предо мною.
Но Телепнева нельзя отождествлять с автором. У меня не было его романической истории в гимназии, ни романа с казанской барыней, и только дерптская влюбленность в
молодую девушку дана жизнью. Все остальное создано моим воображением, не говоря уже о том, что я, студентом, не был богатым человеком, а жил на весьма скромное содержание и с 1856
года стал уже зарабатывать научными переводами.
У нас с ним, сколько помню, не вышло никаких столкновений, но когда именно и куда он ушел из журнала — не могу точно определить. Знаю только то, что не встречался с ним ни до 70-х
годов, ни позднее. И смерть его прошла для меня незамеченной. Если не ошибаюсь,
молодой писатель с этой фамилией — его сын.
Как бы я теперь, по прошествии сорока с лишком
лет, строго ни обсуждал мое редакторство и все те недочеты, какие во мне значились (как в руководителе большого журнала — литературного и политического), я все-таки должен сказать, что я и в настоящий момент скорее желал бы как простой сотрудник видеть во главе журнала такого
молодого, преданного литературе писателя, каким был я.
Сколько мне на протяжении сорока пяти
лет привелось работать в журналах и газетах, по совести говоря, ни одного такого редактора я не видал, не в смысле подготовки, имени, опытности, положения в журнализме, а по доступности, свежей отзывчивости и желанию привлечь к своему журналу как можно больше
молодых сил.
Но беллетристического таланта у него не было.
Молодые его статьи написаны языком более простым и искренним, чем то, что он печатал двадцать
лет позднее.
Но тогда, в 60-х
годах, этот
молодой литератор не посмел бы давать ход своему смешному и антипатичному юдофобству. Тогда этого совсем не было в воздухе; а мой журнал отличался, напротив, самым широким отношением к полякам и ко всем вообще инородцам и жителям окраин.
Тогда, то есть в первую половину 60-х
годов, он представлял из себя
молодого барича благообразной наружности и внешнего изящества, с манерами и тоном благовоспитанного рантье. Он и был им, жил при матери в собственном доме (в Почтамтской), где я у него и бывал и где впервые нашел у него
молодого морского мичмана, его родственника (это был Станюкович), вряд ли даже где числился на службе, усердно посещал театры и переделывал французские пьесы.
Мне в эти
годы, как журналисту, хозяину ежемесячного органа, можно было бы еще более участвовать в общественной жизни, чем это было в предыдущую двухлетнюю полосу. Но заботы чисто редакционные и денежные хотя и расширяли круг деловых сношений, но брали много времени, которое могло бы пойти на более разнообразную столичную жизнь у
молодого, совершенно свободного писателя, каким я был в два предыдущих петербургских сезона.
Но в моей интимной жизни произошло нечто довольно крупное. Та юношеская влюбленность, которая должна была завершиться браком, не привела к нему.
Летом 1864
года мы с той, очень еще
молодой девушкой, возвратили друг другу свободу. И моя эмоциональная жизнь стала беднее. Одиночество скрашивалось кое-какими встречами с женщинами, которые могли бы заинтересовать меня и сильнее, но ни к какой серьезной связи эти встречи не повели.
Люди герценского поколения попадали за границу вообще с большей подготовкой, чем та масса, которая кинулась туда с 60-х
годов. Конечно, в этой"массе"было уже гораздо больше, чем прежде,
молодых людей, ехавших учиться с университетским дипломом, с более определенной программой дальнейших"штудий". Но сколько же тронулось тогда всякого шляющегося народа!
Перспектива — для меня — была самая заманчивая. Во мне опять воскрес"научник", и сближение с таким
молодым сторонником научно-философской доктрины (которую я до того специально не изучал) было совершенно в моих нотах. Мы тут же сговорились: если я улажу свою поездку — ехать в одно время и даже поселиться в Париже в одном месте. Так это и вышло в конце сентября 1865
года по русскому стилю.
Тогда (то есть в самом конце 1865
года) в Женеве уже поселился А.И.Герцен, но эмиграция (группировавшаяся около него) состояла больше из иностранцев.
Молодая генерация русских изгнанников тогда еще не проживала в Женеве, и ее счеты с Герценом относятся к позднейшей эпохе.
Другой обломок той же романтической полосы театра, но в более литературном репертуаре, Лаферрьер, еще поражал своей изумительной моложавостью, явившись для прощальных своих спектаклей в роли дюмасовского"Антони",
молодого героя, которую он создал за тридцать
лет перед тем. Напомню, что этот Лаферрьер играл у нас на Михайловском театре в николаевское время.
Но все-таки эти сборища у Сарсе были мне полезны для дальнейшего моего знакомства с Парижем. У него же я познакомился и с человеком, которому судьба не дальше как через три
года готовила роль ни больше ни меньше как диктатора французской республики под конец Франко-прусской войны. А тогда его знали только в кружках
молодых литераторов и среди молодежи Латинского квартала. Он был еще безвестный адвокат и ходил в Палату простым репортером от газеты «Temps». Сарсе говорит мне раз...
Не знаю, как теперь, но тогда, то есть сорок один
год назад, встречать по дороге крестьян (и старых, и
молодых, и мужчин, и женщин) было очень приятно. Всегда они первые вам кланялись и не просто кивали головой, а с приветствием, глядя по времени дня. Случалось нам возвращаться домой, когда совсем ночь. Вам попадается группа крестьян, и только что они вас завидят в темноте, они, не зная, кто вы именно, крикнут вам...
И в те
годы я уже не находил там народных головных уборов доброго старого времени, больших белых чепчиков и остальных частей костюма. Крестьянки — и старые и
молодые — носили темные, плоские чепчики и одевались по-городскому, в капотцы, с платками и кофточками.
Я шел по Regent-Street в обществе А.И.Бенни и Роль-стона и не знаю, какая внезапная ассоциация идей привела меня к такому же внезапному выводу о полной моральной несостоятельности наших светских женщин. Но это явилось мне не в виде сентенции, а в образе
молодой женщины из того «круга», к которому я достаточно присмотрелся в Петербурге в сезоны 1861–1865
годов.
Гораздо позднее, в 80-х и 90-х
годах, я имел случай видеть, как «Жертва вечерняя» находила достодолжную оценку у самых избранных читателей, в том числе у моих собратов-беллетристов в поколениях
моложе нашего.
Обыкновенная физиономия аудитории Сорбонны бывала в те семестры, когда я хаживал в нее с 1865 по конец 1869
года, такая — несколько пожилых господ, два-три
молодых человека (быть может, из студентов), непременно священник, — а то и пара-другая духовных и часто один-два солдата.
И вот, когда мне пришлось, говоря о русской молодежи 60-х
годов, привести собственные слова из статьи моей в"Библиотеке"""День"о
молодом поколении"(где я выступал против Ивана Аксакова), я, работая в читальне Британского музея, затребовал тот журнал, где напечатана статья, и на мою фамилию Боборыкин, с инициалами П.Д., нашел в рукописном тогда каталоге перечень всего, что я напечатал в"Библиотеке".
Будь у него другой тон, конечно,
молодой его собрат (мне стукнуло тогда 32
года) нашел бы сейчас же возможность и повод поговорить «по душе» о всем том, что ему самому и русская, и заграничная жизнь уже показала за целых семь-восемь
лет с выступления его на писательское поприще.
Тургенев вообще не задавал вам вопросов, и я не помню, чтобы он когда-либо (и впоследствии, при наших встречах) имел обыкновение сколько-нибудь входить в ваши интересы. Может быть, с другими писателями
моложе его он иначе вел себя, но из наших сношений (с 1864 по 1882
год) я вынес вот такой именно вывод. Если позднее случалось вызывать в нем разговорчивость, то опять-таки на темы его собственного писательства, его переживаний, знакомств и встреч, причем он выказывал себя всегда блестящим рассказчиком.
Как человек 60-х
годов и как
молодой писатель, переживший все, что Тургенев вызывал в людях моей эпохи, я не был нисколько настроен против него, ни за «Отцов и детей», ни за «Дым».
Я не стану здесь рассказывать про то, чем тогда была Испания. Об этом я писал достаточно и в корреспонденциях, и в газетных очерках, и даже в журнальных статьях. Не следует в воспоминаниях предаваться такому ретроспективному репортерству. Гораздо ценнее во всех смыслах освежение тех «пережитков», какие испытал в моем лице русский
молодой писатель, попавший в эту страну одним из первых в конце 60-х
годов.
Несколько
молодых депутатов из крайней левой дружили с нами, нас принимал и Кастеляро в своей скромной квартире — тогда уже первая по таланту и обаянию фигура Кортесов, все такой же простой и общительный, каким я его зазнал в Берне на конгрессе всего какой-нибудь
год назад.
Когда племянник владельца,
молодой человек, учившийся в Париже, спросил нас:"Какого
года вино желаете вы, сеньоры, начать пробовать?" — то Гарридо ответил за всех нас:"Я самый здесь старый.