Неточные совпадения
Сестра моя — мы с ней были в разлуке больше восьми
лет — выходила из Екатерининского института в Петербурге.
Брать ее из института поехала туда тетка, старшая сестра моей матери.
Но и в этой сфере он был для меня интересен. Только что перед тем он
брал командировку в Париж по поручению министра двора для изучения парижского театрального дела. Он охотно читал мне отрывки из своей обширной докладной записки, из которой я сразу ознакомился со многим, что мне было полезно и тогда, когда я в Париже в 1867–1870
годах изучал и общее театральное дело, и преподавание сценического искусства.
Но и в эти дни не бросалось в глаза то усиленное франтовство, отчаянная погоня за модами, такой спорт ношения бриллиантов и декольте, как теперь в Мариинском на воскресных спектаклях балета. Все было гораздо поскромнее, и не царило такое стихийное увлечение певцами, как в последние
годы. Не было таких"властителей", которые могли
брать безумные гонорары и вызывать истерические вопли теперешних психопаток.
Обуховские дела
брали у меня всего больше времени, и, несмотря на мое непременное желание уладить все мирно, я добился только того, что какой-то грамотей настрочил в губернский город жалобу, где я был назван"малолеток Боборыкин"(а мне шел уже 25-й
год) и выставлен как самый"дошлый"их"супротивник".
Молодой драматург, подходивший к столу
брать билет из гражданского права у профессора, считавшегося, несмотря на свою популярность, очень строгим, не мог предвидеть, что более чем через десять
лет сойдется с ним как равный с равным.
Мне в эти
годы, как журналисту, хозяину ежемесячного органа, можно было бы еще более участвовать в общественной жизни, чем это было в предыдущую двухлетнюю полосу. Но заботы чисто редакционные и денежные хотя и расширяли круг деловых сношений, но
брали много времени, которое могло бы пойти на более разнообразную столичную жизнь у молодого, совершенно свободного писателя, каким я был в два предыдущих петербургских сезона.
Время
берет свое, и то, что было гораздо легче правильно оценить в 80-х и 90-х
годах, то коробило наших аристархов пятнадцать и больше
лет перед тем и подталкивало их перо на узкоморальные «разносы». Теперь, в начале XX века, когда у нас вдруг прокатилась волна разнузданного сексуализма и прямо порнографии (в беллетристике модных авторов), мне подчас забавно бывает, когда я подумаю, что иной досужий критик мог бы и меня причислить к родоначальникам такой литературы. На здоровье!
Меня не смутило и то, что я отправляюсь на такой юг
летом и рискую попасть на большие жары и оставаться в Мадриде в духоте городской жизни. Но молодость
брала свое. Не смущало меня и то, что я не имел никаких добавочных средств для этой поездки. И тут Наке явился «мужем совета». Выхлопотывая себе даровой проезд, он и мне выправил безденежный билет до Мадрида. Сам он уехал раньше меня за несколько дней. А меня что-то тогда задержало.
Долго жизнь не давала мне достаточно досугов, но в начале 80-х
годов, по поводу приезда в Петербург первой драматической труппы и моего близкого знакомства с молодым польско-русским писателем графом Р-ским, я стал снова заниматься польским языком,
брал даже уроки декламации у режиссера труппы и с тех пор уже не переставал читать польских писателей; в разное время
брал себе чтецов, когда мне, после потери одного глаза, запрещали читать по вечерам.
Мою вещь
брал себе на бенефис Монахов. Эта вещь никогда не была и напечатана. Она называлась"Прокаженные и чистые" — из жизни петербургской писательско-театральной богемы. Я ее читал у себя осенью 1871
года нескольким своим собратам, в том числе Страхову и Буренину, который вскоре за тем пустил свой первый памфлет на меня в"Санкт-Петербургских ведомостях"и, придя ко мне, сел на диван и воскликнул...
Мое общее впечатление было такое: он и тогда не играл такой роли, как Герцен в
годы"Колокола", и его"платформа"не была такой, чтобы объединять в одно целое массу революционной молодежи. К марксизму он относился самостоятельно, анархии не проповедовал; а главное, в нем самом не было чего-то, что дает агитаторам и вероучителям особую силу и привлекательность, не было даже и того, чем
брал хотя бы Бакунин.
И так вот и скоротал он свой век, сидя все в Женеве, и представлял собою тип вечного студента 60-х
годов. Не думаю, чтобы кто-нибудь
брал его «всурьез» как заговорщика или влиятельного человека партии.
Мы, разумеется, не сидели с ним на одном месте,
лета брали свое, мы хохотали и дурачились, дразнили Зонненберга и стреляли на нашем дворе из лука; но основа всего была очень далека от пустого товарищества; нас связывала, сверх равенства лет, сверх нашего «химического» сродства, наша общая религия.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь
берет: чернослив такой, что
лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Анна Андреевна, жена его, провинциальная кокетка, еще не совсем пожилых
лет, воспитанная вполовину на романах и альбомах, вполовину на хлопотах в своей кладовой и девичьей. Очень любопытна и при случае выказывает тщеславие.
Берет иногда власть над мужем потому только, что тот не находится, что отвечать ей; но власть эта распространяется только на мелочи и состоит в выговорах и насмешках. Она четыре раза переодевается в разные платья в продолжение пьесы.
Уж двадцать
лет, как Демушка // Дерновым одеялечком // Прикрыт, — все жаль сердечного! // Молюсь о нем, в рот яблока // До Спаса не
беру.
Цыфиркин. Не за что. Я государю служил с лишком двадцать
лет. За службу деньги
брал, по-пустому не бирал и не возьму.
4) Урус-Кугуш-Кильдибаев, Маныл Самылович, капитан-поручик из лейб-кампанцев. [Лейб-кампанцы — гвардейские офицеры или солдаты, участники дворцовых переворотов XVIII века.] Отличался безумной отвагой и даже
брал однажды приступом город Глупов. По доведении о сем до сведения, похвалы не получил и в 1745
году уволен с распубликованием.