Неточные совпадения
Трудно мне было и тогда представить себе, что этот московский обыватель с натурой и пошибом Собакевича состоял когда-то душою общества в том кружке,
где Герцен
провел годы"Былого и дум". И его шекспиромания казалась мне совершенно неподходящей ко всему его бытовому habitus. И то сказать: по тогдашней же прибаутке, он более"перепер", чем"перевел"великого"Вилли".
В нем"спонтанно"(выражаясь научно-философским термином) зародилась мысль написать большой роман,
где бы была рассказана история этического и умственного развития русского юноши, — с
годов гимназии и
проведя его через два университета — один чисто русский, другой — с немецким языком и культурой.
Кто не был так издерган за целый
год издательского существования, как я, тот не поймет, чем явилась для меня хотя бы краткая поездка за границу,
где я мог прийти в себя, одуматься, осмотреться, восстановить свои силы. А я-за вычетом первого возвращения в мае 1866
года (которое длилось с полгода) —
провел «в чужих краях» более пяти
лет, с сентября 1865 по январь 1871
года.
С Рикуром я долго
водил знакомство и, сколько помню, посетил его и после войны и Коммуны. В моем романе"Солидные добродетели"(
где впервые в нашей беллетристике является картина Парижа в конце 60-х
годов) у меня есть фигура профессора декламации в таком типе, каким был Рикур. Точно такого преподавателя я потом не встречал нигде: ни во Франции, ни в других странах, ни у нас.
Его не было дома, когда я поднялся к нему на его вышку. Меня приняла старушка, которую я сначала принял за прислугу. Сколько помню, это была его тетка. Не знаю, жива ли была в то время его мать. Отец жил в Ницце,
где занимался торговлей вином и оливковым маслом, и пережил сына. Он был жив еще к тем
годам, когда я стал
проводить зимы на Французской Ривьере.
Еще в первый мой приезд Рольстон
водил меня в уличку одного из самых бедных кварталов Лондона. И по иронии случая она называлась Golden Lane, то есть золотой переулок. И таких Голден-Лэнов я в сезон 1868
года видел десятки в Ost End'e,
где и до сих пор роится та же непокрытая и неизлечимая нищета и заброшенность, несмотря на всевозможные виды благотворительности и обязательное призрение бедных.
Но Баден, как тогдашний"парадиз"европейских вивёров, не восхитил меня. Насколько потом, с 80-х
годов, я привязался к этому милому месту — вот уже более 25 раз
провожу я в нем весну и часть
лета, — настолько я тогда простился с ним без всякого сожаления. И в фельетоне"Голоса",
где я назвал его"парадизом", весьма насмешливо говорил о нем.
Ивана Сергеевича (ему тогда было ровно 50
лет) нашел я у него в кабинете, в нижнем этаже, в длинноватой комнате, отделанной не особенно уютно, но стильно. Не помню,
водил ли он меня наверх или я впоследствии, когда вилла ему уже не принадлежала, видел и залу, и другие комнаты. Зала была настолько велика, что в ней давались музыкальные вечера,
где г-жа Виардо выступала с своими ученицами.
В Ницце
годами водил я знакомство с А.Л.Эльсницем, уроженцем Москвы, тамошним студентом, который из-за какой-то истории во время волнений скрылся за границу, стал учиться медицине в Швейцарии и Франции, приобрел степень доктора и, уже женатый на русской и отцом семейства, устроился прочно в Ницце,
где к нему перешла и практика доктора Якоби.
Пером они довольно красивы: все пестрые или пегие, с весьма разнообразными оттенками, которые состоят из цветов: голубовато-сизого серого, темного и немного рыжеватого, перемешанных неправильно на ярко-белом основании; иные подорожники бывают почти чисто-белые; в марте, к весне, они начинают сереть и, вероятно, летом делаются совсем серыми, но
где проводят лето и где выводят детей — не знаю.
Неточные совпадения
Изображу ль в картине верной // Уединенный кабинет, //
Где мод воспитанник примерный // Одет, раздет и вновь одет? // Всё, чем для прихоти обильной // Торгует Лондон щепетильный // И по Балтическим волнам // За лес и сало
возит нам, // Всё, что в Париже вкус голодный, // Полезный промысел избрав, // Изобретает для забав, // Для роскоши, для неги модной, — // Всё украшало кабинет // Философа в осьмнадцать
лет.
И те и другие считали его гордецом; и те и другие его уважали за его отличные, аристократические манеры, за слухи о его победах; за то, что он прекрасно одевался и всегда останавливался в лучшем номере лучшей гостиницы; за то, что он вообще хорошо обедал, а однажды даже пообедал с Веллингтоном [Веллингтон Артур Уэлсли (1769–1852) — английский полководец и государственный деятель; в 1815
году при содействии прусской армии одержал победу над Наполеоном при Ватерлоо.] у Людовика-Филиппа; [Людовик-Филипп, Луи-Филипп — французский король (1830–1848); февральская революция 1848
года заставила Людовика-Филиппа отречься от престола и бежать в Англию,
где он и умер.] за то, что он всюду
возил с собою настоящий серебряный несессер и походную ванну; за то, что от него пахло какими-то необыкновенными, удивительно «благородными» духами; за то, что он мастерски играл в вист и всегда проигрывал; наконец, его уважали также за его безукоризненную честность.
Она была отличнейшая женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера,
провел Райский несколько
лет, а чуть подрос, опекун поместил его в гимназию,
где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми домами.
Пять
лет тому как
завез меня сюда Кузьма — так я сижу, бывало, от людей хоронюсь, чтоб меня не видали и не слыхали, тоненькая, глупенькая, сижу да рыдаю, ночей напролет не сплю — думаю: «И уж
где ж он теперь, мой обидчик?
На краю полянки старик обернулся и еще раз посмотрел на место,
где столько
лет он
провел в одиночестве. Увидев меня, он махнул мне рукой, я ответил ему тем же и почувствовал на руке своей браслет.