Неточные совпадения
Но и тогда (то
есть за каких-нибудь три года до смерти) его беседа
была чрезвычайно
приятная, с большой живостью и тонкостью наблюдательности. Говорил он складным, литературным языком и
приятным тоном старика, сознающего, кто он, но без замашек знаменитости, постоянно думающей о своем гениальном даровании и значении в истории русской сцены.
Я его видел тогда в трех ролях: Загорецкого, Хлестакова и Вихорева («Не в свои сани не садись»). Хлестаков выходил у него слишком «умно», как замечал кто-то в «Москвитянине» того времени. Игра
была бойкая,
приятная, но без той особой ноты в создании наивно-пустейшего хлыща, без которой Хлестаков не
будет понятен. И этот оттенок впоследствии (спустя с лишком двадцать лет) гораздо более удавался М.П.Садовскому, который долго оставался нашим лучшим Хлестаковым.
Из них весьма многие стали хорошими женами и очень
приятными собеседницами, умели вести дружбу и с подругами и с мужчинами,
были гораздо проще в своих требованиях, без особой страсти к туалетам, без того культа «вещей», то
есть комфорта и разного обстановочного вздора, который захватывает теперь молодых женщин. О том, о чем теперь каждая барышня средней руки говорит как о самой банальной вещи, например о заграничных поездках, об игре на скачках, о водах и морских купаньях, о рулетке, — даже и не мечтали.
Попечитель произнес нам речь вроде той, какую Телепнев выслушал со всеми новичками в актовой зале. Генерал Молоствов
был, кажется, добрейший старичок, любитель музыки,
приятный собеседник и пользовался репутацией усердного служителя Вакха. Тогда, в гостиных, где французили, обыкновенно выражались о таких вивёрах: «il leve souvent Ie coude» (он часто закладывает за галстук).
Блестящих и даже просто
приятных лекторов
было немного на этих двух факультетах. Лучшими считались физик Кемц и физиолог Биддер (впоследствии ректор) — чрезвычайно изящный лектор в особом, приподнятом, но мягком тоне. Остроумием и широтой взглядов отличался талантливый неудачник, специалист по палеонтологии, Асмус. Эту симпатичную личность и его похороны читатель найдет в моем романе вместе с портретами многих профессоров, начиная с моего ближайшего наставника Карла Шмидта, недавно умершего.
Если бы не эта съедавшая его претензия, он для того времени
был, во всяком случае, выдающийся актер с образованием, очень бывалый, много видевший и за границей, с наклонностью к литературе (как переводчик), очень влюбленный в свое дело,
приятный, воспитанный человек, не без юмора, довольно любимый товарищами. Подъедала его страсть к картежной игре, и он из богатого человека постарался превратиться в бедняка.
Впервые испытал я
приятное щекотанье авторского"я", когда меня стали вызывать. Тогда авторы показывались из директорской ложи. Мне
был поднесен даже лавровый венок, что сконфузило меня самого. Такое подношение явилось чересчур поспешным и отзывалось слишком дешевыми лаврами. Поусердствовала, кажется, одна моя тетушка и
была виновницей карикатуры в"Искре", где прошлись насчет моих ранних трофеев.
Я уже знал по рассказам Уварова, что Леонтьев — горбун с характерцем не совсем
приятным; настоящий"гелертер", с которым не очень-то легко
было ладить.
Вообще, в личных сношениях он
был очень
приятный человек; а с актером я никогда не имел дела, потому что с 1862 до 80-х годов лично ничего не ставил в Петербурге; а к этому времени Бурдин уже вышел в отставку и вскоре умер.
Он еще не
был дряхлым стариком, говорил бойко, с очень
приятным тоном и уменьем рассказывать; на этот раз без той слезливости, над которой подсмеивались среди актеров-бытовиков с Садовским во главе.
Я лично, после не совсем
приятных мне уроков фортепьяно, пожелал сам учиться на скрипке, и первым моим учителем
был крепостной Сашка, выездной лакей и псовый охотник. В провинции симфонической и отчасти оперной музыкой и занимались только при богатых барских домах и в усадьбах. И у нас в городе долго держали свой бальный оркестр, который в некоторые дни играл, хоть и с грехом пополам,"концерты", то
есть симфонии и квартеты.
Тогда это
был еще светский jeune homme'чек (молодой человечек), франтоватый,
приятного вида, очень воспитанный, без военных ухваток.
У меня в редакции он
был раза два-три, и мне, глядя на этого красивого молодого человека и слушая его
приятный голос духовного тембра, при его уме и таланте
было особенно горько видеть перед собою уже неисправимого алкоголика.
Да и весь он
был тогда чрезвычайно красивый и
приятный брюнет, живой, пылкий, влюбчивый, возбуждавший в женщинах волнение, куда бы он ни появлялся.
Он ездил в редакцию забирать книги, производил всегда очень
приятное впечатление своей наружностью, тоном и добродушием. Домами я не
был с ним знаком.
Выкупные свидетельства после 1861 года зудели в руках дворян-помещиков. Где же легче, быстрее и
приятнее можно
было их спустить, как не за границей,"дан летранже" — как выражалась несравненная"дама Курдюкова". Та ездила по немецким курортам еще в 40-х годах, но, право, между нею и большинством наших соотечественников, бросившихся"а л'етранже"в 60-х годах, разница
была малая — более количественная, чем качественная.
Но самая на первых порах жуткая операция
была — обволакивание вас в постели ранним утром холодной простыней. Верзила-швейцарец входил к вам с словами:"Доброе утро, хорошо ли вам спалось?" — и безжалостно начинал погружать вас в этот холодный и мокрый саван. Но через пять минут вы начинали чувствовать
приятную теплоту, и когда вас спускали вниз, в отделение гидротерапии, на руках, вы бывали уж в транспирации и вас окачивали опять холодной водой.
То, что рассказывалось в писательских кружках о претензии Гончарова против Тургенева за присвоенный якобы у него тип"нигилиста",
было мне известно, хотя тогда об этом еще ничего не проникало в печать. Но Иван Александрович при личном знакомстве тогда, то
есть лет восемь после появления"Отцов и детей", не имел в себе ничего странного или анормального. Напротив, весьма спокойный,
приятный собеседник, сдержанный, но далеко не сухой, весьма разговорчивый, охотно отвечающий на все, с чем вы к нему обращались.
И вот я поехал
пить воды в Киссинген с
приятной перспективой вести дальше главы первой части романа. У меня
была полнейшая надежда — к сентябрьской книжке доставить в редакцию целых две части романа.
Первые две недели не
было еще политической тревоги. Я сошелся с петербургским французом, учителем одной частной гимназии на Васильевском острову, и проводил с ним часы прогулок в
приятных разговорах; в жаркие часы писал роман.
Как"принципал"в газете он не имел ни ума Некрасова, ни его способности оценивать людей, и личные сношения с ним не могли
быть ровными и всегда
приятными.
После смерти Лядовой опереточной примадонной
была Кронеберг, из второстепенных актрис Московского Малого театра, из которой вышла великолепная"Прекрасная Елена". У ней оказалось
приятное mezzo-сопрано, эффектность, пластика и прекрасная сценичная наружность. Петербург так ею увлекался, что даже строгие музыкальные критики, вроде Владимира Стасова, ходили ее смотреть и слушать и писали о ней серьезные статьи.