Неточные совпадения
Два с лишком года моего казанского студенчества для будущего писателя не прошли даром; но
больше в виде школы жизни, чем в прямом смысле широкого развития, особенно такого, в котором преобладали бы литературно-художественные интересы.
В Дерпте,
два года спустя, она стала еще скуднее, и целую зиму мы с товарищем не могли тратить на обед
больше четырех рублей на двоих в месяц, а мой „раб“ ел гораздо лучше нас.
Но, к счастью, не вся же масса студенчества наполняла таким содержанием свои досуги. Пили много, и
больше водку; буянили почти все, кто пил. Водились игрочишки и даже с „подмоченной“ репутацией по части обыгрывания своих партнеров. И общий „дух“ в деле вопросов чести был так слаб, что я не помню за
два года ни одного случая, чтобы кто-либо из таких студентов, считавшихся подозрительными по части карт или пользования женщинами в звании альфонсов, был потребован к товарищескому суду.
Вернувшись с вакаций на третий курс, я стал уже думать о кандидатской диссертации. Перевод химии Лемана сильно двинулся вперед за летние месяцы. И не
больше как через
два месяца я решил свой переход в Дерптский университет.
Давали балет"Армида", где впоследствии знаменитая Муравьева исполняла, еще воспитанницей, роль Амура, а балериной была Фанни Черрито. Я успел побывать еще
два раза у итальянцев, слушал"Ломбардов"и"Дон-Паскуале"с Лаблашем в главной роли. Во всю мою жизнь я видел всего одну оперу в современных костюмах, во фраках и, по-тогдашнему, в пышных юбках и прическах с
большими зачесами на ушах.
Больше студенту некуда было деться вечером. В Шустер-клуб вход им был затруднен из-за боязни скандалов, а остальные
два клуба были мужские, картежные.
Жаловаться, затевать историю я не стал, и труд мой, доведенный мною почти до конца второй части — так и погиб"во цвете лет", в таком же возрасте, в каком находился и сам автор. Мне тогда было не
больше двадцати
двух лет.
Во вторую зиму, когда Писемский стал приглашать на слушание первых
двух частей своего"Взбаламученного моря", бывало
больше народу.
В труппе почетное место занимали и
два сверстника Василия Каратыгина, его брат Петр Андреевич и П.И.Григорьев, оба плодовитые драматурги, авторы бесчисленных оригинальных и переводных пьес, очень популярные в Петербурге личности, не без литературного образования, один остряк и каламбурист, другой
большой говорун.
Этот тип актера-писателя также уже не повторится. Тогда литература приобретала особое обаяние, и всех-то драматургов (и хороших и дурных) не насчитывалось
больше двух-трех дюжин, а теперь их значится чуть не тысяча.
Раздобыться лекциями по всем главным предметам было нелегко. А из побочных
два предмета «кусались»
больше главных: это курсы Спасовича и Кавелина.
И вдруг опять вести из Нижнего: отчаянные письма моей матушки и тетки. Умоляют приехать и помочь им в устройстве дел. Необходимо съездить в деревню, в тот уезд, где и мне достались"маетности", и поладить с крестьянами другого
большого имения, которых дед отпустил на волю еще по духовному завещанию. На все это надо было употребить месяца
два, то есть май и июнь.
И началось"зубренье". Странно выходило то, что всего сильнее мы должны были готовиться из
двух побочных предметов — из уголовного права (с его теорией) и гражданского — оттого, что обоих профессоров всего
больше боялись как экзаменаторов — В.Д.Спасовича и К.Д.Кавелина.
Большая аудитория — в полутьме, с
двумя свечами на столе. У дверей в коридоре — студенты,"идущие на пропятие", скучились и, совершенно как чиновники в"Ревизоре", смертельно боятся проникнуть в то логовище, где их пожрет жестокий экзаменатор.
Критика тогда сводилась к двум-трем газетам. Сколько помню — рецензенты не особенно напали на"Однодворца", но и не помогли его успеху, который свелся к приличной цифре представлений. Тогда и огромный успех не мог дать — при системе бенефисов — в один сезон более двадцати спектаклей, и то не подряд. Каждую неделю появлялась новая
большая пьеса.
В тогдашнем Петербурге вагнеризм еще не входил в моду; но его приезд все-таки был событием. И Рубинштейн относился к нему с
большой критикой; но идеи Вагнера как создателя новой оперы слишком далеко стояли от его вкусов и традиций. А"Кучка", в сущности, ведь боролась также за
два главных принципа вагнеровской оперы; народный элемент и, главное, полное слияние поэтического слова с музыкальной передачей его.
В нем"спонтанно"(выражаясь научно-философским термином) зародилась мысль написать
большой роман, где бы была рассказана история этического и умственного развития русского юноши, — с годов гимназии и проведя его через
два университета — один чисто русский, другой — с немецким языком и культурой.
Теперь, в начале XX века, каждая газета поглощает суммы в несколько раз
большие и в такие же короткие сроки. Мое издательство продолжалось всего
два года и три месяца, до весны 1865 года, когда пришлось остановить печатание"Библиотеки".
Наше тогдашнее сближение произошло в
два приема в течение моего редакторства: сначала в его первый приезд в Петербург вместе с матерью, а потом, когда он гостил у меня в квартире и пробыл вместо одной недели целых шесть и
больше — с Масленицы до начала мая.
Жил он в
двух комнатках: уютно, с
большой чистотой, экономно, завтракал и пил вечерний чай по-английски, с едой, всегда дома, часто и меня приглашал на эти скромные трапезы.
Поэтому во Франции привезти с охоты одного зайца или
двух куропаток — это уже
большой триумф.
Тогда знание немецкого языка среди французских писателей, ученых и журналистов было
большой редкостью. А Франция владела ведь тогда целыми
двумя немецкимипровинциями — Эльзасом и Лотарингией.
За такую квартиру, какую мне нанял Рольстон от хозяйки — в нижнем этаже, из
двух прекрасных комнат — вы и в Латинском квартале платили бы сто, сто двадцать франков, а тут за неделю (с
большим утренним завтраком) фунт с чем-то, а фунт стоил тогда не
больше семи русских рублей.
Речи произносились на всех языках. А журналисты, писавшие о заседаниях, были
больше все французы и бельгийцы. Многие не знали ни по-немецки, ни по-английски. Мы сидели в
двух ложах бенуара рядом, и мои коллеги то и дело обращались ко мне за переводом того, что говорили немцы и англичане, за что я был прозван"notre confrere poliglotte"(наш многоязычный собрат) тогдашним главным сотрудником «Independance Beige» Тардье, впоследствии редактором этой газеты.
Язык сохранил для меня до сих пор
большое обаяние. Я даже, не дальше как пять лет назад живя в Биаррице, стал заново учиться разговорному языку, мечтая о том, что поеду в Испанию на всю осень, что казалось тогда очень исполнимым, но это все-таки по разным причинам не состоялось. А
два года раньше из того же Биаррица я съездил В Сан-Себастьяно и тогда же обещал сам себе непременно пожить в Испании подольше.
Писателя или ученого с
большой известностью — решительно ни одного; так что приезд Герцена получал значение целого события для тех, кто связывал с его именем весь его «удельный вес» — в смысле таланта, влияния, роли, сыгранной им, как первого глашатая свободной русской мысли. Тургенев изредка наезжал в Париж за эти
два года, по крайней мере в моей памяти остался визит к нему в отель улицы Лафитт.
Меня сильнее, чем год и
два перед тем, потянуло на родину, хотя я и знал, что там мне предстоит еще усиленнее хлопотать о том, чтобы придать моим долговым делам более быстрый темп, а стало быть, и вдвое
больше работать. Но я уже был сотрудником"Отечественных записок", состоял корреспондентом у Корша, с которым на письмах остался в корректных отношениях, и в"Голосе"Краевского. Стало быть, у меня было
больше шансов увеличить и свои заработки.
От этого я вдвойне пострадал. Краевский так обиделся, что до самой смерти своей приказывал обо мне ничего не говорить, что мне сообщил покойный В.В.Чуйко, писавший там рецензии. А у Корша я продержался не
больше двух-трех месяцев, и меня отблагодарили за мою верную службу газете увольнением, как чиновники говорят,"по третьему пункту".
Ко мне и впоследствии он относился формально, и в деловых переговорах, и на письмах, вежливо, не ворчливо, отделываясь короткими казенными фразами. Столкновений у меня с ним по журналу не было никаких. И только раз он, уже по смерти Некрасова, отказался принять у меня
большой роман. Это был"Китай-город", попавший к Стасюлевичу. Я бывал на протяжении нескольких лет раза два-три и у него на квартире, но уже гораздо позднее, когда он уже начинал хронически хворать.
И он еле-еле успокоился. Я с ним спорить не стал, тем более, что из этой, в сущности, весьма неплохой мысли ничего не вышло. Мы собирались раза
два у Самойлова, но до основания клуба дело не дошло. Тургенев уехал вскоре за границу, а Рубинштейн почему-то
больше нас не собирал.
Нашел я ее в небольшой, изящно обставленной квартире, где-то далеко, отрекомендовался ей как друг театра и
большой ее почитатель, отсоветовал ей брать для первого появления перед петербургской публикой роль Адриенны Лекуврер, которую она, может, играла (я этого не помню), но, во всяком случае, не в ней так выдвинулась в «Gymnase» в каких-нибудь два-три сезона, и после такой актрисы, как уже тогда покойная Дескле, которую в Брюсселе открыл все тот же Дюма.
То, над чем я за границей работал столько лет, принимало форму целой книги. Только отчасти она состояла уже из напечатанных этюдов, но
две трети ее я написал —
больше продиктовал — заново. Те лекции по мимике, которые я читал в Клубе художников, появились в каком-то журнальце, где печатание их не было доведено до конца, за прекращением его.
Эта травля вызвала один пикантный эпизод из моей тогдашней еще холостой жизни. Я получил французскую записку от какой-то анонимной дамы, которая просила меня приехать в маскарад
Большого театра. Она была заинтересована тем, что меня так травят эти
два петербургских. остроумца. Но она назвала их первыми слогами их фамилий, и по-французски это выходило так:"Bou et les Sou". Но намерение ее было поиграть над этими слогами, чтобы вызвать во мне представление о Ьоие, то есть грязи, и о sou, то есть медном гроше.
Вторую половину 60-х годов я провел всего
больше в Париже, и там в Латинском квартале я и ознакомился с тогдашней очень немногочисленной русской эмиграцией. Она сводилась к кучке молодежи, не
больше дюжины, — все «беженцы», имевшие счеты с полицией. Был тут и офицер, побывавший в польских повстанцах, и просто беглые студенты за разные истории; были, кажется, два-три индивида, скрывшиеся из-за дел совсем не политических.
Другой покойник в гораздо
большей степени мог бы считаться если не изгнанником, то"русским иностранцем", так как он с молодых лет покинул отечество (куда наезжал не
больше двух-трех раз), поселился в Париже, пустил там глубокие корни, там издавал философский журнал, там вел свои научные и писательские работы; там завязал обширные связи во всех сферах парижского общества, сделался видным деятелем в масонстве и умер в звании профессора College de France, где занимал кафедру истории наук.