Неточные совпадения
Дурного я от этого не
видал.
От него чего я только не наслушался! Он
видал маленького капрала целыми годами, служил в Италии еще при консульстве, любил итальянский язык, читал довольно много и всегда делился прочитанным, писал стихи и играл на флейточке. Знал порядочно и по-латыни и не без гордости показывал свою диссертацию на звание русского «штаб-лекаря» о холере: «De cholera morbus».
От женского пола не
видал я никакого порочного влияния даже и в те годы, когда из отрока вырастал в юношу.
Мужицкой нищеты мы не
видали. В нашей подгородной усадьбе крестьяне жили исправно, избы были новые и выстроенные по одному образцу, в каждом дворе по три лошади, бабы даже франтили, имея доход с продажи в город молока, ягод, грибов. Нищенство или голытьбу в деревне мы даже с трудом могли себе представать. Из дальних округ приходили круглый год обозы с хлебом, с холстом, с яблоками, свиными тушами, живностью, грибами.
Никогда я не
видал, чтобы они кого-нибудь ударили из своей прислуги.
Его долго считали «с винтиком» все, начиная с родных и приятелей. Правда, в нем была заметная доля странностей; но я и мальчиком понимал, что он стоит выше очень многих по своим умственным запросам, благородству стремлений, начитанности и природному красноречию. Меня обижал такой взгляд на него. В том, что он лично мне говорил или как разговаривал в гостиной, при посторонних, я решительно не
видал и не слыхал ничего нелепого и дикого.
Другая тогдашняя знаменитость бывала не раз в Нижнем, уже в мое время. Я его тогда сам не
видал, но опять, по рассказам дяди, знал про него много. Это был граф В.А. Соллогуб, с которым в Дерпте я так много водился, и с ним, и с его женой, графиней С.М., о чем речь будет позднее.
Видал я ее потом в таких вещах, как «Отец и дочь» Ободовского и «Гризельда и Персиваль», и глубоко сожалел о том, что она навек не осталась русской простой девушкой, Авдотьей Максимовной, которую Ваня Бородкин спасает от срама.
Прежде всего, конечно, Михаил Семенович Щепкин. Я
видал его позднее всего только в двух пьесах: в «Свадьбе Кречинского» (роль Муромцева) и в пьесе, переделанной из комедии Ожье «Зять господина Пуарье» под русским ее заглавием: «Тесть любит честь — зять любит взять».
Это была последняя полоса его игры, когда он, уже пожилым человеком, еще сохранял большую артистическую энергию. Случилось так, что я его в Нижнем не
видал (и точно не знаю, езжал ли он к нам, когда меня уже возили в театр) и вряд ли даже
видал его портреты. Тогда это было во сто раз труднее, чем теперь.
Фамусовым он был в меру и барин, и чиновник, и истый человек времени Реставрации, когда он у своего баринадостаточно насмотрелся и наслушался господ. Никто впоследствии не заменил его, не исключая и Самарина, которого я так и не
видал в тот приезд ни в одной его роли.
Люди генерации моего дяди
видали его несколько раньше в этой роли и любили распространяться о том, как он заразительно и долго хохочет перед Жевакиным. На меня этот смех не подействовал тогда так заразительно, и мне даже как бы неприятно было, что я не нашел в Кочкареве того самого Михаила Семеновича, который выступал в городничем и Фамусове.
Бородкин врезался мне в память на долгие годы и так восхищал меня обликом, тоном, мимикой и всей повадкой Васильева, что я в Дерпте, когда начал играть как любитель, создавал это лицо прямо по Васильеву. Это был единственный в своем роде бытовой актер, способный на самое разнообразное творчество лиц из всяких слоев общества: и комик и почти трагик, если верить тем, кто его
видал в ямщике Михаиле из драмы А.Потехина «Чужое добро впрок не идет».
Впоследствии (как я заметил выше), приезжая из Казани и Дерпта на вакацию, я
видал Васильева на ярмарке в Нижнем и в Москве, но в водевилях.
И все это дышало необычайной простотой и легкостью выполнения. Ни малейшего усилия! Один взгляд, один звук — и зала смеется. Это у Садовского было в блистательном развитии и тогда уже в ролях Осипа и Подколесина. Такого героя «Женитьбы» никто позднее не создавал, за исключением, быть может, Мартынова. Я говорю «быть может», потому что в Подколесине сам никогда его не
видал.
Когда было разрешено давать только третий акт «Горя от ума», ему поручили роль князя Тугоуховского, в которой я его и
увидал впервые, до представления «Не в свои сани не садись».
Студентов в театрах я как-то не замечал; но на улицах
видал много, особенно на Тверской, и раз в бильярдной нашей гостиницы сидел нарочно целый час, пока там играли два студента. Они прошли туда задним ходом, потому что посещение трактиров было стеснено. Оба были франтоваты, уже очень взрослые, барского тона, при шпагах.
Бродяги были и тогда, только мы их не
видали.
В нашу кровь и западало что-то горное: любовь к крутизнам и высоким подъемам, к оврагам, густо заросшим лопухом и крапивой, которые наше воображение превращало в целые леса, к отвесным почти «откосам», где карабкались козы — белые и темношерстные: истое нижегородское животное, кормилица мелкого люда. Коз мы любили особенной какой-то любовью, и когда я в Неаполе в 1870 году
увидал их в таком количестве, таких умных и прирученных, я испытывал точно встречу с чем-то родным.
Старушкой, лет через тридцать, она жила в Бадене, и я
увидал в ней какую-то Наину из „Руслана и Людмилы“.
Я его
видал и у моего дяди — театрала.
С тех пор, то есть с зим 1853–1855 годов, я его больше не
видал, и он кончил свою жизнь провинциальным антрепренером на юге.
Я его встречал в домах,
видал и на улицах, но муфты не заметил.
Он заставил меня прочесть мою вещь на вечере у хозяев дома, где я впервые видел П.Л.Лаврова в форме артиллерийского полковника, Шевченко, Бенедиктова, М.Семевского — офицером, а потом, уже летом, Полонский познакомил меня с М.Л.Михайловым, которого я
видал издали еще в Нижнем, где он когда-то служил у своего дяди — заведующего соляным правлением.
И вот раз (это было осенью), возвратившись из Петербурга, я стал думать о комедии, где героиней была бы эмансипированная девица, каких я уже
видал, хотя больше издали.
Известно было, что он подвержен"запою", но в магазине я не
видал его в скандальном образе, зато почти всегда очень возбужденным и неистощимым на болтовню.
В первый раз я с ним говорил у Я.П.Полонского, когда являлся к тому, еще дерптским студентом, автором первой моей комедии"Фразеры". Когда я сказал ему у Полонского, что
видал его когда-то в Нижнем, то Я.П. спросил с юмором...
Я ехал с ней на пароходе по Волге и был заинтересован ее видом, туалетом и манерой держать себя. Эта дама как нельзя больше подходила к той фигуре эмансипированной чтицы, какая явилась в злополучном фельетоне Камня Виногорова, хотя, кажется, П.И. никогда и нигде не
видал ее в лицо.
Позднее, когда я ближе познакомился с Григоровичем (в 1861 году я только изредка
видал его, но близко знаком не был), я от него слыхал бесконечные рассказы о тех"афинских вечерах", которые"заказывал"Дружинин.
— Ох, батюшка!.. Уходил себя дикой козой!
Увидал я ее в лавке у Каменного моста… Три дня приставал к моей Катерине Павловне (имя жены его):"Сделай ты мне из нее окорочок буженины и вели подать под сливочным соусом". Вот и отдуваюсь теперь!
Когда у него собирались, особенно во вторую зиму, он всегда приглашал меня. У него я впервые
увидал многих писателей с именами. Прежде других — А.Майкова, родственника его жены, жившего с ним на одной лестнице. Его более частыми гостями были: из сотрудников"Библиотеки" — Карнович, из тогдашних"Отечественных записок" — Дудышкин, из тургеневских приятелей — Анненков, с которым я познакомился еще раньше в одной из тогдашних воскресных школ, где я преподавал. Она помещалась в казарме гальванической роты.
Тургенев в те две зимы не наезжал в Петербург, и я не мог его
видать у Писемского.
Там я впервые
видал и слышал Серова, только что сделавшегося музыкальным критиком"Библиотеки".
Салтыкова я после не
видал никогда у Писемского и вообще не
видал его нигде в те две зимы и даже после, во время моего редакторства. Как руководитель толстого журнала Писемский запоздал, совершенно так, как я сам два года спустя слишком рано сделался издателем-редактором «Библиотеки».
Почерк у него был крупный и чрезвычайно беспорядочный — другого такого я ни у кого из писателей не
видал.
Я был уже знаком с студентом Михаэлисом, братом г-жи Шелгуновой, тогдашним вожаком петербургского студенчества, приятелем М.Л. Михайлова, которого я
видал в этом же кружке.
Добролюбов уже умирал. Его нигде нельзя было встретить. И вышло так, что едва ли не с одним из корифеев литературного движения той эпохи я лично не познакомился и даже не
видал его, хотя бы издали, как это случилось у меня с Чернышевским.
А ведь Добролюбов — мой земляк, нижегородец и мой ровесник — 1836 года. Дом его отца, протоиерея Никольской церкви, приходился против нашего флигеля на Лыковой дамбе. Отца его я
видал очень часто, хотя он был настоятелем не нашего прихода.
Снеткову я уже
видал и восхитился ею с первого же раза. Это было проездом (в Дерпт или оттуда), в пьесе тогдашнего модного"злобиста"Львова"Предубеждение, или Не место красит человека".
Такой милой, поэтичной ingenue я еще не
видал на русской сцене.
Но все-таки я не
видал до зимы 1860–1861 года ни одного замечательного спектакля, который можно бы было поставить рядом с тем, что я видел в московском Малом театре еще семь-восемь лет перед тем.
Для меня он не был совсем новым лицом. В Нижнем на ярмарке я, дерптским студентом, уже
видал его; но в памяти моей остались больше его коротенькая фигура и пухлое лицо с маленьким носом, чем то, в чем я его видел.
Я тогда еще не
видал Садовского в Подхалюзине (мне привелось видеть его в этой роли в Петербурге же, уже позднее), и мне не с кем было сравнивать Васильева.
Московские традиции и преданность Островскому представлял собою и Горбунов, которого я стал вне сцены
видать у начальника репертуара Федорова, где он считался как бы своим человеком. Как рассказчик — и с подмостков и в домах — он был уже первый увеселитель Петербурга. По обычаю того времени, свои народные рассказы он исполнял всегда в русской одежде и непременно в красной рубахе.
Я его в первый раз
увидал в переводной пьесе"Любовь и предрассудок", где он играл актера Сюлливана, еще при жизни Максимова, уже больного.
В кабинете Федорова
увидал я Николая Потехина (уже автора комедии"Дока на доку нашел") чуть ли не на другой день после дебюта П.Васильева в Подхалюзине. Мой молодой собрат (мы с ним были, вероятно, ровесники) горячо восхищался Васильевым, и в тоне его чувствовалось то, что и он"повит"московскими традициями.
Этот журнал, свои дела, женитьба поглощали его совершенно. Я
видал его в конторе, на Невском, в театрах (и то редко); но не помню, чтобы он устраивал что-нибудь общелитераторское, в чем сказывалась бы близость великой исторической годовщины, расколовшей историю России на две эпохи: рабовладельчества и падения его.
Но распущенность писательских нравов не вела вовсе к закреплению товарищеского духа. Нетрудно было мне на первых же порах
увидать, что редакции журналов (газеты тогда еще не играли роли) все более и более обособляются и уже готовы к тем ужасным схваткам, которые омрачили и скором времени петербургский журнализм небывалым и впоследствии цинизмом ругани.
Некоторых профессоров — например. Ивановского, Андреевского, Михайлова — я и в глаза не
видал и слышал очень мало о том, как они экзаменуют, к чему надо больше и к чему меньше готовиться.
Кто-то расписался в том, что у меня злокачественный"катар"чего-то, я представил этот законный документ при прошении и прервал экзамены, не успев даже предстать перед задорную фигурку профессора Горлова, которого так больше и не
видал, даже и на сентябрьских экзаменах, когда он сам отсутствовал.