Неточные совпадения
У меня
сделались судороги в пальцах. Я возненавидела этого Алексея Степаныча. А ведь тоже какая-нибудь знаменитость?
У них, верно, там в Москве знаменитостей дюжинами считают.
Но эта мягкость, в сущности, смутила меня еще более. Мне
делалось все больше и больше совестно, что вот есть же
у нас порядочные люди, хоть и сочинители; а мы их не знаем. Да это бы еще не беда. Мы совсем не можем поддерживать с ними серьезного разговора. Этот Домбрович был очень мил, не подавляя меня своим превосходством; но ведь так каждый раз нельзя же. Унизительно, когда с вами обходятся, как с девочкою, и говорят только о том, что прилично вашему возрасту.
Сегодня
у меня такой цвет лица, что хоть косметики употреблять. Правда, я никогда не бывала румяна; но я
делаюсь похожа на ногтоед. Скоро я принуждена буду искать темноты. Все это очень невкусно.
Голова
у меня прошла, но надо же лечь спать. Если я по стольку буду все писать, я
сделаюсь, пожалуй, сочинительшей.
— Все должно прийти само собой, — продолжал он еще горячее. — Я на своем веку довольно марал бумаги. Но как я
сделался писателем? Приехал я в деревню. Предо мной природа. Не любить ее нельзя. Кругом живые люди. Стал я их полегоньку описывать. Так, попросту, без затей: как живут, как говорят, как любят. Все, что покрасивее, поцветнее, пооригинальнее, то, разумеется, и шло на бумагу. А больше
у меня никакой и заботы не было.
У него вдруг
сделалось пренеприятное лицо, когда он говорил о Степе. Мне самой стало противно. Я хоть и мало знаю, что Степа написал, но мне бы следовало постоять за него.
У Домбровича есть особенный талант представить вам вещь в таком смешном виде, что вы сейчас же переходите на его сторону. Через несколько секунд мне уже
сделалось совестно и досадно на себя, зачем я заговорила о Степе. Я точно застыдилась, что
у меня есть родственник, который пишет скучные вещи.
Надо было перейти улицу. Я больше тащилась, чем шла. С подъезда мы поднялись во второй этаж. Когда я очутилась на площадке перед дверью,
у меня вдруг прошла моя слабость. Мне
сделалось неловко, совестно. Хоть назад бежать! Но человек отпер дверь, и мы вошли. В комнатах было очень натоплено. Вся кровь бросилась мне сейчас в голову.
Вчера он
у меня сидел вечером и меня же хвалил: — Вот так-то лучше, — говорил он. — Покапризничали, довольно. Милая моя (он мне говорит еще: вы), вам казалось, что я устроил вам какую-то западню; а вы рассудите-ка получше, и выходит, что все это
сделалось само собою. Так необходимо было.
У-у! как мне
сделалось гадко. Сейчас же встала передо мною сцена в ту минуту, когда Степа вошел в залу. И какай пошлостью дышало ее письмо! Фамильярный и грязно-шутливый тон нестерпимо оскорблял меня. Я не дочитала даже и разорвала письмо.
— Как тебе будет угодно. Если не надоем, поживу, посмотрю, что
у вас тут
делается, посоображу кое-что, а там к осени опять назад; но тогда и тебя возьмем.
— Ну, так сделай ты для меня одну вещь. Я высохла, я
сделалась черства, болтаясь между скверными мужчинами и глупыми барынями. Мне забыть нужно, Степа, что существуют на свете мужчины. Меня надо толкнуть туда, где женская любовь обращена на все то, что есть самого святого на свете! И чтоб сейчас же от меня потребовали, как бы это сказать… de la résignation [безропотности (фр.).], жертв, чтоб я тратила каждый день все, что
у меня только осталось в душе человеческого!..
— Сколько я тебя понимаю, — отвечал он медленным голосом, — ты жаждешь теперь подвижничества. Это — монастырский идеал. Тебе хочется сразу же
сделаться какой-то сестрой милосердия. Видишь ли, Маша: добро, благотворительность, так как они практикуются
у нас, больше гимнастика для тела, чем для души. Впрочем, пожалуй, если ты непременно хочешь, избирай эту специальность.
Когда я ему это сказала, он тотчас же подсел ко мне и
сделался преласковый.
У него ведь все по пунктикам:"нуждаешься мол в моем сочувствии — на тебе его; а пока не скажешь, я не имею права трогать тебя".
Музыку я понимаю только в опере, да и то, чтобы действие шло быстро. Не знаю, полюблю ли я ее когда-нибудь? Может быть, вышло это от того, что
у меня самой нет никаких музыкальных дарований, а сажали меня за фортепьяно с восьми лет, и
сделалось оно мне противно до отвращения. Десять лет я играла. И в эти десять лет, вытвердивши все эти этюды разных Мошелесов и Крамеров, ни одна гувернантка ни разу не задала мне определить"ясно и точно", что такое стол.
— Так как
у тебя все
делается по известной идее, то скажи мне на милость, с какой стати обрек ты себя на вечное одиночество?
Этот человек ходит теперь по Петербургу, курит свои сигары, читает книжки и столько же думает обо мне, как о китайском императоре. Был он два, три раза на даче
у знакомого, увидал там барыню, нашел ее очень нелепой, поговорил с ней на скамейке в саду, объявил, что весьма уважает брак вообще, и контору какого-то г. Фуа в особенности, а с этой барыней теперь
делается что-то до того чудное, что еще день, другой — и она побежит отыскивать его, если он не догадается явиться на дачу.
Но рядом с его светлой, веселой комнатой, обитой красными обоями с золотыми полосками, в которой не проходил дым сигар, запах жженки и других… я хотел сказать — яств и питий, но остановился, потому что из съестных припасов, кроме сыру, редко что было, — итак, рядом с ультрастуденческим приютом Огарева, где мы спорили целые ночи напролет, а иногда целые ночи кутили,
делался у нас больше и больше любимым другой дом, в котором мы чуть ли не впервые научились уважать семейную жизнь.
Неточные совпадения
Городничий. Ах, боже мой! Я, ей-ей, не виноват ни душою, ни телом. Не извольте гневаться! Извольте поступать так, как вашей милости угодно!
У меня, право, в голове теперь… я и сам не знаю, что
делается. Такой дурак теперь
сделался, каким еще никогда не бывал.
По осени
у старого // Какая-то глубокая // На шее рана
сделалась, // Он трудно умирал: // Сто дней не ел; хирел да сох, // Сам над собой подтрунивал: // — Не правда ли, Матренушка, // На комара корёжского // Костлявый я похож?
Подумавши, оставили // Меня бурмистром: правлю я // Делами и теперь. // А перед старым барином // Бурмистром Климку на́звали, // Пускай его! По барину // Бурмистр! перед Последышем // Последний человек! //
У Клима совесть глиняна, // А бородища Минина, // Посмотришь, так подумаешь, // Что не найти крестьянина // Степенней и трезвей. // Наследники построили // Кафтан ему: одел его — // И
сделался Клим Яковлич // Из Климки бесшабашного // Бурмистр первейший сорт.
Но к полудню слухи
сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на том, что и они не раз бывали
у градоначальников «для лакомства». Таким образом, приходилось отражать уже не одну, а разом трех претендентш.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но
у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали всякие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы
сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь. В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено, что он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.