Неточные совпадения
Мало кто уже дерзает писать так,
как писали прежде, писать что-то, писать свое, свое не в смысле особенной оригинальности, а в смысле непосредственного обнаружения
жизни,
как то было в творениях бл. Августина, в писаниях мистиков, в книгах прежних философов.
Нет чего-то
как сущности
жизни, и потому считают приличным говорить лишь о чем-то, допускают лишь общеобязательную науку о чем-то в царстве безвольного, безлюбовного скептицизма, в царстве расслабленного безверия.
Полицейская философия роковым образом разрывает с корнями
жизни,
как и полицейское государство; полицейская философия неизбежно лишена реализма и превращает бытие в призрак.
Первые славянофилы, Киреевский и Хомяков, яснее Вл. Соловьева сознавали, что лишь религиозно, а не философски, лишь в полноте
жизни, а не в гнозисе достижим универсальный синтез, всеединство, так
как свободнее были от рационализма.
Скорее можно было бы назвать схоластикой отвлеченную философию и современную гносеологию, так
как они порвали с духом
жизни,
жизни себя противопоставили.
Философия церковная есть философия, приобщенная к
жизни мировой души, обладающая мировым смыслом — Логосом, так
как Церковь и есть душа мира, соединившаяся с Логосом.
Полная и цельная
жизнь духа и есть
жизнь религиозная, и потому гносеология требует религиозного оправдания — не теологического,
как и не метафизического, а религиозного, т. е. жизненного.
Гносеология,
как и все на свете, требует своего оправдания в религиозной
жизни.
Только смирение гностико-рационалистической гордыни рождает религиозный гнозис
как зрелый плод религиозной
жизни, цельной
жизни духа.
Наивно было бы думать, что можно исповедовать кантианство
как теорию знания,
как научную методологию, а в самой
жизни, в самом бытии быть чем угодно.
Малый разум функционирует
как отсеченная часть, большой разум функционирует в цельной
жизни духа.
Вновь обрести утерянный Логос философия может лишь путем посвящения в тайны религиозной
жизни, лишь приобщением к
жизни Логоса приобретается он
как орган познания.
Если существует своеобразный дух России, то дух этот ищет истины
как пути и
жизни, т. е. истины живой, конкретной.
[У Липпса мы встречаем уже иной тип эмпиризма, не рационалистический и не позитивистический; он
как бы признает опыт самой «
жизни», а не только опыт «знания».
Лишь рационалистическое рассечение целостного человеческого существа может привести к утверждению самодовлеющей теоретической ценности знания, но для познающего,
как для существа живого и целостного, не рационализированного, ясно, что познание имеет прежде всего практическую (не в утилитарном, конечно, смысле слова) ценность, что познание есть функция
жизни, что возможность брачного познания основана на тождестве субъекта и объекта, на раскрытии того же разума и той же бесконечной
жизни в бытии, что и в познающем.
Способ лечения может быть лишь один: отказ от притязаний отвлеченной философии, возврат к мистическому реализму, т. е. к истокам бытия, к живому питанию, к познанию
как функции целостного процесса
жизни.
Какая терминологическая путаница происходит, когда эмпирики не признают полного и подлинного опыта, а лишь ограниченный и конструированный, когда рационалисты не признают полного и подлинного разума, а лишь ограниченный и оторванный от мировой
жизни.
Религиозный гнозис лишь превращает частную научную истину в истину полную и цельную, в истину
как путь
жизни.
А вот те, которых мы знаем
как явных рационалистов и позитивистов, те, у кого
жизнь не была реализацией и объективацией мистики, те, вероятно, настоящие мистики.
Синтетическая целостность
жизни духа может и должна быть воссоздана после всех испытаний критической дифференциации, должна быть осуществлена
как высшая ступень бытия.
Отвлеченные философы считают доказанным и показанным, ясным и самоочевидным, что философии следует начинать с субъекта, с мышления, с чего-то безжизненно формального и пустого; но почему бы не начать философствовать с кровообращения, с живого, с предшествующего всякой рациональной рефлексии, всякому рациональному рассечению, с органического мышления, с мышления
как функции
жизни, с мышления, соединенного с своими бытийственными корнями, с непосредственных, первичных данных нерационализированного сознания?
Специфическая критичность критической философии основана на разрывании живого целого, на рассечении того живого организма, в котором совершается акт познания
как акт
жизни.
Нам дан акт познания
как акта
жизни,
как живое — вот что мы находим непосредственно и первоначально.
Но сама
жизнь познания догматична, в ней так же заключены «догматы»,
как кровяные шарики заключены в нашей крови.
Но в Логосе субъект и объект тождественны; в мировой
жизни Логоса акт познания есть акт самой
жизни, знание есть бытие (знание есть непременно бытие, но бытие не есть непременно знание,
как думал Гегель).
Знание есть функция мировой
жизни, и философия органическая не должна выделять знание и ставить его настолько до этой мировой
жизни, что ее считать
как бы результатом знания.
То, что я говорю, вовсе не есть возвращение к психологическому направлению в теории познания, которое всегда рассматривает мышление
как функцию
жизни индивидуальной души.
Как тяжело думать, что вот „может быть“ в эту самую минуту в Москве поет великий певец-артист, в Париже обсуждается доклад замечательного ученого, в Германии талантливые вожаки грандиозных политических партий ведут агитацию в пользу идей, мощно затрагивающих существенные интересы общественной
жизни всех народов, в Италии, в этом краю, „где сладостный ветер под небом лазоревым веет, где скромная мирта и лавр горделивый растут“, где-нибудь в Венеции в чудную лунную ночь целая флотилия гондол собралась вокруг красавцев-певцов и музыкантов, исполняющих так гармонирующие с этой обстановкой серенады, или, наконец, где-нибудь на Кавказе „Терек воет, дик и злобен, меж утесистых громад, буре плач его подобен, слезы брызгами летят“, и все это живет и движется без меня, я не могу слиться со всей этой бесконечной
жизнью.
Мы стоим перед объективизмом, который свяжет нас с подлинным бытием, бытием абсолютным, а не природной и социальной средой; мы идем к тому реализму, который находит центр индивидуума, связующую нить
жизни и утверждает личность
как некое вечное бытие, а не мгновенные и распавшиеся переживания и настроения.
Творение, в силу присущей ему свободы, свободы избрания пути, отпало от Творца, от абсолютного источника бытия и пошло путем природным, натуральным; оно распалось на части, и все части попали в рабство друг к другу, подчинились закону тления, так
как источник вечной
жизни отдалился и потерялся.
Дуалистический спиритуализм не может признать смысла
жизни и смысла истории; для него выгоднее
как можно скорейшая смерть, естественный переход в другой, лучший мир.
Для восточных верований в метемпсихоз плоть человека не имеет никакого значения; душа человека может перейти в кошку, и потому нет смысла
жизни, смысла земной истории, так
как смысл этот тесно связан с утверждением безусловного значения плоти.
Так, напр., гениальный Иоанн Скотт Эригена многое предвосхитил в философии Шеллинга и Гегеля.] чем с новейшей, новая общественность — с теократией, новая религиозная
жизнь будет
как бы восстановлением средневековья, но освобожденного от дуализма, переведшего томление в реальность.
Как можно отстоять религиозный смысл истории, если произошел такой крах с самой религиозной эпохой, что пропала у человечества охота религиозно организовать
жизнь и религиозно направить историю?
Идеология страдания есть особый вид гедонизма, так
как ставит сущность человеческой
жизни в зависимость от чувственного плюса или минуса, от страдания или наслаждения.
Нельзя ответственность за страдание и зло возлагать на других, на внешние силы, на власть, на социальные неравенства, на те или иные классы: ответственны мы сами,
как свободные сыны; наша греховность и наше творческое бессилие порождают дурную власть и социальные несправедливости, и ничто не улучшается от одной внешней перемены власти и условий
жизни.
То будет последний результат безбожного пути мировой
жизни, подобно тому
как теократия будет последним результатом пути богочеловеческого.
Священное предание,
как и вся
жизнь церкви, дано лишь в мистическом восприятии, а мистическое восприятие тем и отличается от чувственного, от восприятия порядка природы, что оно свободно, а не принудительно, в нем есть избрание любви.
Все то, что навязывает нам церковь
как авторитет, который принуждает и насилует, есть лишь соблазн, лишь срыв религиозной
жизни.
Люди ответственны за мерзость запустения в церкви, так
как они свободны в религиозной
жизни.
В церкви и в вере дана абсолютная истина и абсолютная
жизнь, и именно поэтому сфера церковной
жизни должна быть отграничена от государства и от знания
как сфер принудительных и неабсолютных.
Слишком ведь ясно для религиозного сознания, что церковь
как порядок свободы и благодати не может подчиниться государству и порядку необходимости и закона и не может сама стать государством, т. е.
жизнью по принуждению и закону.
Но торговцы из храма могут быть изгнаны не радикальной политикой,
как думают церковные реформаторы, а лишь радикальной мистикой, мистическим возрождением церковной
жизни.
Мистическая
жизнь и есть
как бы просыпанье к действительности, к реальности, к существенности.
Только истина,
как путь и
жизнь, побеждает магию скуки.
Но это замечательная, единственная в своем роде книга. Des Esseintes, герой «A rebours», его психология и странная
жизнь есть единственный во всей новой литературе опыт изобразить мученика декадентства, настоящего героя упадочности. Des Esseintes — пустынножитель декадентства, ушедший от мира, которого не может принять, с которым не хочет идти ни на
какие компромиссы.
Постепенно уходит он от мира, уединяется, окружает себя иным миром любимых книг, произведений искусства, запахов, звуков, создает себе искусственную чувственную обстановку, иллюзию иного мира, мира родного и близкого. Des Esseintes грозит гибель, доктор требует, чтоб он вернулся к обыкновенной здоровой
жизни, но он не хочет идти ни на
какие компромиссы с ненавистной действительностью.
Католический разрыв церковного общества на две части сказался еще в том, что мир был лишен священного писания
как непосредственного источника религиозной
жизни и духовенство стало между Евангелием и душами человеческими.