Неточные совпадения
Доказательство, которым так гордится знание, всегда есть насилие,
принуждение.
Принуждение, которому мы подвергаемся в акте знания, мы обязательно испытываем как твердость знания, насилие называется нами обязательностью.
В отсутствии гарантий, в отсутствии доказательного
принуждения — рискованность и опасность веры, и в этом же пленительность и подвиг веры.
В акте веры есть подвиг отречения, которого нет в акте знания; акт веры есть акт свободной любви, не ведающей доказательств, гарантий,
принуждений.
Подмена же веры знанием в данных условиях мира есть отказ от свободного выбора, есть трусость перед опасностью, перед проблематическим, предпочтение гарантированного и безопасного, т. е. жизнь под
принуждением данной природной действительности.
Вера от чуда была бы насилием,
принуждением.
Те, что отвергают Бога на том основании, что зло существует в мире, хотят насилия и
принуждения в добре, лишают человека высшего достоинства.
Им нужно только внешне и формально оградить себя от насилий и
принуждений со стороны власть имеющих.
И если свойства эти не противны свободе и не должны вести к
принуждению и насилию, то потому только, что свобода входит в содержание христианской веры, что религия Христа исключительна в своем утверждении свободы и нетерпима в своем отрицании рабства, насилия и
принуждения.
Христианство должно быть нетерпимо, но как религия свободы оно должно быть нетерпимо к
принуждению.
Остается мучительный вопрос и недоумение: что преобладало в исторической действительности, христианство как путь свободы, или христианство как путь
принуждения?
Историческая церковная действительность неустанно ставит вопрос, есть ли христианство путь свободы или путь
принуждения?
Христианство в истории слишком часто срывалось на путь
принуждения, подвергалось искушению и отрекалось от свободы Христовой.
Католическая, да и православная иерархия нередко подменяла свободу
принуждением, шла на соблазн Великого Инквизитора.
В абсолютном папизме торжествует соблазнительный для людей путь
принуждения, путь, облегчающий людей от непосильной свободы.
Папизм есть как бы превращение веры в
принуждение.
Чудо воскресения открывается лишь свободе, оно закрыто для
принуждения.
Снять бремя свободы и подменить свободу
принуждением значит уничтожить тайну веры, которая и есть тайна благодатной свободы и свободной любви, значит превратить религиозную жизнь в
принуждение видимых вещей, закрепить необходимость.
Верить в Христа значит утверждать свободу религиозную, значит прозревать невидимый мир свободы за видимым миром
принуждения.
Насилие и
принуждение в делах веры и совести есть подчинение порядку природы и отрицание порядка благодати.
Ведь сущность веры христианской в том и заключается, что отвергается возможность свободы вне Христа: только Христос делает нас свободными, вне Христа рабство и
принуждение.
Тот, кто чувствует в церкви
принуждение, не чувствует бесконечной свободы, тот вне церкви.
Несвободное, нелюбовное пребывание в церкви, чувствование церкви как
принуждения и насилия есть conradictio in adjecto.
Смешение церкви с косным бытом и внешней иерархией и есть нерелигиозное смешение порядка благодатного, основанного на свободе, с порядком природным, основанным на
принуждении.
То, что переживается нами как рабье
принуждение в церкви, то есть лишь наша слабость, наша религиозная незрелость или человеческий грех иерархии и быта, слишком о себе возомнившего.
Христианское послушание есть акт вольной воли, а не
принуждения.
Мир не мог еще существовать без
принуждения и закона, он не родился еще для благодатной жизни в порядке свободы и любви.
Государство — порядок
принуждения и закона — остается в сфере Ветхого Завета человечества, завета еврейского и языческого.
В церковном обществе нет места для
принуждения, всякое
принуждение нецерковно.
Принуждение внутри церкви есть contradictio in adjecto, так как церковь есть общение в любви, есть порядок благодатный.
Мирское общество и языческое государство могут покоряться церкви и служить ей, могут в путях истории защищать веру и воспитывать человечество, но из недр церкви
принуждение идти не может и никогда не шло.
Преследования и
принуждения в делах веры и совести невозможны и нецерковны не в силу права свободы совести или формального принципа веротерпимости, что не важно и не относится к сущности религии, а в силу долга свободы, обязанности нести бремя, в силу того, что свобода есть сущность христианства.
Когда государство, область
принуждения и закона, вторгается в церковь, область свободы и благодати, то происходит подобное тому, как когда знание, принудительное обличение видимых вещей, вторгается в веру, свободное обличение вещей невидимых.
Обличение вещей невидимых не может совершаться чрез
принуждение.
Взаимопроникновение и смешение благодатного и свободного порядка церкви с принудительным и законническим порядком государства в истории есть не только победа благодати и свободы над
принуждением и законом, но и вечная угроза возобладания
принуждения и закона над свободой и благодатью.
Слишком ведь ясно для религиозного сознания, что церковь как порядок свободы и благодати не может подчиниться государству и порядку необходимости и закона и не может сама стать государством, т. е. жизнью по
принуждению и закону.
То будет не христианское государство, не теократическое государство, что внутренне порочно, а теократия, т. е. преображение царства природного и человеческого, основанного на
принуждении, так как зло лежит внутри его, в Царство Божье, основанное на свободе, так как зло побеждено в нем.
Языческое государство совершило свою религиозную миссию, и теперь оно прежде всего должно осознать себя не христианским, а языческим, не Градом Божьим, а необходимым порядком закона и природного
принуждения.
Религиозное разграничение языческого государства и христианской церкви,
принуждения и свободы, закона и благодати есть великая историческая задача, и выполнение ее столь же провиденциально, как некогда было провиденциально соединение церкви и государства, взаимопроникновение новозаветной благодати и ветхозаветноязыческого закона.
Неточные совпадения
— Вы, кажется, не расположены сегодня петь? Я и просить боюсь, — спросил Обломов, ожидая, не кончится ли это
принуждение, не возвратится ли к ней веселость, не мелькнет ли хоть в одном слове, в улыбке, наконец в пении луч искренности, наивности и доверчивости.
«Четыре месяца! Еще четыре месяца
принуждений, свиданий тайком, подозрительных лиц, улыбок! — думал Обломов, поднимаясь на лестницу к Ильинским. — Боже мой! когда это кончится? А Ольга будет торопить: сегодня, завтра. Она так настойчива, непреклонна! Ее трудно убедить…»
В ней разыгрывался комизм, но это был комизм матери, которая не может не улыбнуться, глядя на смешной наряд сына. Штольц уехал, и ей скучно было, что некому петь; рояль ее был закрыт — словом, на них обоих легло
принуждение, оковы, обоим было неловко.
У Софьи в лице показалось
принуждение; она даже притворно зевнула в сторону. Он заметил.
«Что же это такое? — думал Райский, глядя на привезенный им портрет, — она опять не похожа, она все такая же!.. Да нет, она не обманет меня: это спокойствие и холод, которым она сейчас вооружилась передо мной, не прежний холод — о нет! это натяжка,
принуждение. Там что-то прячется, под этим льдом, — посмотрим!»