Неточные совпадения
Не может человек всю
жизнь чувствовать какое-то особенное и великое призвание и остро сознавать его
в периоды наибольшего духовного подъема, если человек этот ни к чему значительному не призван и не предназначен.
Но духовная культура России, то ядро
жизни, по отношению к которому сама государственность есть лишь поверхностная оболочка и орудие, не занимает еще великодержавного положения
в мире.
Война 1914 года глубже и сильнее вводит Россию
в водоворот мировой
жизни и спаивает европейский Восток с европейским Западом, чем война 1812 года.
Уже можно предвидеть, что
в результате этой войны Россия
в такой же мере станет окончательно Европой,
в какой Европа признает духовное влияние России на свою внутреннюю
жизнь.
С этим связано недостаточное развитие личного начала
в русской
жизни.
Силы народа, о котором не без основания думают, что он устремлен к внутренней духовной
жизни, отдаются колоссу государственности, превращающему все
в свое орудие.
И она превратилась
в самодовлеющее отвлеченное начало; она живет своей собственной
жизнью, по своему закону, не хочет быть подчиненной функцией народной
жизни.
Власть бюрократии
в русской
жизни была внутренним нашествием неметчины.
И русский народ
в своей религиозной
жизни возлагается на святых, на старцев, на мужей,
в отношении к которым подобает лишь преклонение, как перед иконой.
Русский народ
в массе своей ленив
в религиозном восхождении, его религиозность равнинная, а не горная; коллективное смирение дается ему легче, чем религиозный закал личности, чем жертва теплом и уютом национальной стихийной
жизни.
За смирение свое получает русский народ
в награду этот уют и тепло коллективной
жизни.
Величие русского народа и призванность его к высшей
жизни сосредоточены
в типе странника.
Странников
в культурной, интеллигентной
жизни называют то скитальцами русской земли, то отщепенцами.
Духовное странствование есть
в Лермонтове,
в Гоголе, есть
в Л. Толстом и Достоевском, а на другом конце — у русских анархистов и революционеров, стремящихся по-своему к абсолютному, выходящему за грани всякой позитивной и зримой
жизни.
Русская душа сгорает
в пламенном искании правды, абсолютной, божественной правды и спасения для всего мира и всеобщего воскресения к новой
жизни.
Русская народная
жизнь с ее мистическими сектами, и русская литература, и русская мысль, и жуткая судьба русских писателей, и судьба русской интеллигенции, оторвавшейся от почвы и
в то же время столь характерно национальной, все, все дает нам право утверждать тот тезис, что Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая
в своей стихийности,
в своем народном дионисизме, не желающем знать формы.
Россию почти невозможно сдвинуть с места, так она отяжелела, так инертна, так ленива, так погружена
в материю, так покорно мирится со своей
жизнью.
Но таинственная страна противоречий, Россия таила
в себе пророческий дух и предчувствие новой
жизни и новых откровений.
В нем — соль религиозной
жизни, и соль эта получена от еврейского народа.
Ничего христианского не было
в вечном припеве славянофилов о гниении Запада и отсутствии у него христианской
жизни.
В России давно уже нарождалось пророческое чувствование того, что настанет час истории, когда она будет призвана для великих откровений духа, когда центр мировой духовной
жизни будет
в ней.
Россия выйдет
в мировую
жизнь определяющей силой.
То же противоречие, которое мы видим
в национальном гении Достоевского, видим мы и
в русской народной
жизни,
в которой всегда видны два образа.
Духовный голод, пророческие предчувствия, мистическая углубленность на вершинах православия
в иных сторонах нашего сектантства и раскола,
в странничестве — другой образ народной религиозной
жизни.
В народной
жизни это принимает форму ужаса от ожидания антихриста.
В России все еще слишком господствует не только натуральное хозяйство
в ее материальной
жизни, но и натуральное хозяйство
в ее духовной
жизни.
Россия духа может быть раскрыта лишь путем мужественной жертвы
жизнью в животной теплоте коллективной родовой плоти.
Все заключено
в органической
жизни слов и от них не может быть оторвано.
В ослепительной
жизни слов он дает сырье своей души, без всякого выбора, без всякой обработки.
Многих пленяет
в Розанове то, что
в писаниях его,
в своеобразной
жизни его слов чувствуется как бы сама мать-природа, мать-земля и ее жизненные процессы.
В его книгах как бы чувствуют больше
жизни.
В розановской стихии есть вечная опасность, вечный соблазн русского народа, источник его бессилия стать народом мужественным, свободным, созревшим для самостоятельной
жизни в мире.
Славянофилы, которые
в начале книги выражали Россию и русский народ,
в конце книги оказываются кучкой литераторов, полных самомнения и оторванных от
жизни.
Как много литературы
в самом чувстве народной
жизни у Розанова, как далек он от народной
жизни и как мало ее знает.
Он сам изобличил свою психологию
в гениальной книге «Уединенное», которая должна была бы быть последней книгой его
жизни и которая навсегда останется
в русской литературе.
Кто написал гениальную хулу на Христа «об Иисусе Сладчайшем и о горьких плодах мира», кто почувствовал темное начало
в Христе, источник смерти и небытия, истребление
жизни, и противопоставил «демонической» христианской религии светлую религию рождения, божественное язычество, утверждение
жизни и бытия?
В огромной массе русской интеллигенции война должна породить глубокий кризис сознания, расширение кругозора, изменение основных оценок
жизни.
Мировая война неизбежно обращает сознание к политике международной и вызывает исключительный интерес к роли России
в мировой
жизни.
Историческая
жизнь есть самостоятельная реальность, и
в ней есть самостоятельные ценности.
Россия есть самостоятельная ценность
в мире, не растворимая
в других ценностях, и эту ценность России нужно донести до божественной
жизни.
Мысль не работает над новыми явлениями и темами, не проникает
в конкретность мировой
жизни, а упрощенно применяет свои старые схемы, свои сокращенные категории, социологические, моральные или религиозные.
Но мировые события требуют погружения
в конкретное, повышения энергии мысли, совершающей новую работу над всяким новым явлением
жизни.
В традиционном интеллигентском сознании господствовало распределительное, а не производительное отношение к
жизни, бойкотирующее, а не созидающее.
В народной
жизни моменты положительные должны победить моменты отрицательные.
Русская интеллигенция, освобожденная от провинциализма, выйдет, наконец,
в историческую ширь и туда понесет свою жажду правды на земле, свою часто неосознанную мечту о мировом спасении и свою волю к новой, лучшей
жизни для человечества.
В русской политической
жизни,
в русской государственности скрыто темное иррациональное начало, и оно опрокидывает все теории политического рационализма, оно не поддается никаким рациональным объяснениям.
То были консервативные надежды, надежды искренних, идейных церковных консерваторов, которых приводило
в отчаяние разрушение церковной
жизни, господство над нею темных сил.
Но А. Д. Самарин столкнулся с темным, иррациональным началом
в церковной
жизни,
в точке скрепления церкви и государства, с влияниями, которые не могут быть даже названы реакционными, так как для них нет никакого разумного имени.
В народной
жизни эта особенная стихия нашла себе яркое, я бы даже сказал, гениальное выражение
в хлыстовстве.
Хлыстовство, как начало стихийной оргийности, есть и
в нашей церковной
жизни.
Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж,
в самом деле, я должен погубить
жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Хлестаков. Нет, я влюблен
в вас.
Жизнь моя на волоске. Если вы не увенчаете постоянную любовь мою, то я недостоин земного существования. С пламенем
в груди прошу руки вашей.
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что
жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого
в хорошем обществе никогда не услышишь.
В конце села под ивою, // Свидетельницей скромною // Всей
жизни вахлаков, // Где праздники справляются, // Где сходки собираются, // Где днем секут, а вечером // Цалуются, милуются, — // Всю ночь огни и шум.
— А потому терпели мы, // Что мы — богатыри. //
В том богатырство русское. // Ты думаешь, Матренушка, // Мужик — не богатырь? // И
жизнь его не ратная, // И смерть ему не писана //
В бою — а богатырь! // Цепями руки кручены, // Железом ноги кованы, // Спина… леса дремучие // Прошли по ней — сломалися. // А грудь? Илья-пророк // По ней гремит — катается // На колеснице огненной… // Все терпит богатырь!