Неточные совпадения
Человек создан Творцом гениальным (не непременно гением) и гениальность должен раскрыть
в себе творческой активностью, победить все лично-эгоистическое и лично-самолюбивое, всякий страх собственной гибели, всякую оглядку на
других.
См. его статью «Теоретическая философия Г. Когена»
в первой книге «Логоса», а также
другие его статьи
в «Логосе».
Если признать философию специальной наукой
в ряду
других наук (напр., наукой о принципах познания или о принципах сущего), то этим окончательно упраздняется философия как самобытная сфера духовной жизни.
Задачей познания не является повторение
в форме понятий чего-то уже имеющегося
в другом месте, но создание совершенно новой области, дающей лишь совместно с чувственно-данным миром полную действительность.
В Данте и Бёме есть
другая и неменьшая общеобязательность, чем
в Когене.
Критицисты пытались признать творческий характер познания, но,
в сущности, они перенесли всю необходимость природы
в категории разума и покорились необходимости с
другого конца.
Для Гегеля «различные категории не суть собрания отдельных изолированных идей, которые мы находим
в наших умах и которые мы прилагаем к вещам одну за
другой, подобно тому как мы стали бы перебирать связку ключей, пробуя их один за
другим на многих замках; он пытается доказать, что категории не суть внешние орудия, которыми пользуется разум, но элементы целого или стадии сложного процесса, который
в своем единстве есть самый разум» (там же, с. 182).
Кто философски познает мир, тот должен превышать все вещи мира, тот не может быть одной из вещей мира
в ряду
других, тот сам должен быть миром.
Человек сознает себя принадлежащим к двум мирам, природа его двоится, и
в сознании его побеждает то одна природа, то
другая.
Pensées sur la religion. С. 74.] [«Ни одна
другая религия, кроме христианства, не осознала, что человек есть творение высочайшее и,
в то же время, наиболее ничтожное» (фр.).].
А такие книги, как «Histoire de la Magie» Элефаса Леви, заслуживают мало доверия по
другим причинам:
в них есть подозрительный оккультизм дурного тона.
«Я не нуждаюсь ни
в ваших приемах и способах, ни
в ваших формулах, ибо не от вас научился я этому: у меня есть
другой учитель — и учитель этот вся Природа.
«По собственным моим силам я столь же слеп, как и всякий
другой человек, и столь же немощен, но
в духе Божьем видит врожденный дух мой сквозь все, однако же не постоянно, а тогда лишь, когда дух Любви Божьей прорывается через мой дух, и тогда становится животная природа и Божество единым Существом, единым разумением и светом единым.
И да родится когда-либо человек от
другого в том порядке,
в котором Адам через девственность свою стал человеком и образом Божьим: ибо то, что от вечности, само рождает
в порядке вечности; существо его должно всецело выходить из вечного, иначе ничто не сохранится
в вечности» [См. там же, т. IV. «Die triplici vita hominis», с. 261.].
В другом своем аспекте Христос — андрогин.
Человек — не простая тварь
в ряду
других тварей, потому что предвечный и единородный Сын Божий, равнодостойный Отцу, — не только Абсолютный Бог, но и Абсолютный Человек [Это истинное самосознание человека вместе с
другими мистиками дерзновенно было приоткрыто и нашим Сковородой.
Нет
другого мира, и человек целиком принадлежит к этому единому миру и
в нем должен искать себе счастья.
В священных письменах,
в которых открывается человеку воля Божья, всегда находит человек абсолютную правду, но
другую и о
другом.
В этом
другая сторона двойственной природы человека, обращенная не к искуплению, а к творчеству.
Та высшая, творческая полнота бытия, плерома, которая по видимости недостижима
в моменте зачинающегося искупления, когда Бог все еще трансцендентен человеку, достижима
в другом моменте религиозной жизни, по ту сторону искупления, когда Бог уже имманентен человеку.
Не сокрыт ли
другой аспект Христа от того, кто все еще
в искуплении и кто не совершил подвига раскрытия своей творческой природы?
Христос перестает быть единственным
в объективном ряде, среди
других.
Оставался закрытым
другой тезис антиномии: творение мира есть внутренний процесс расщепления и развития
в Божественном бытии.
И
в эволюции и
в эманации ничто не творится, а все лишь перетекает и переходит
в другую форму.
В материалистической вселенной ничто не творится, все лишь перераспределяется и переходит из одного состояния
в другое.
Чисто пантеистическое богосознание не допускает возможности творчества ни Божьего, ни человеческого, для него лишь одно божественное состояние истекает
в другое.
В своем творчестве человек связан с
другими людьми и со всем миром существ, он не всесилен.
Космическое всегда есть свободное,
в нем нет принудительной необходимости, нет тяжести и давления, нет материализации одной части для
другой.
Мне больше может открыться не потому, что я лучше, религиозно совершеннее, безгрешнее, чем тот, кто жил 1000 лет тому назад, а потому, что я живу
в другие времена и сроки, потому что христианство ныне универсально более созрело.
Серафим жили
в разных мирах, не знали
друг друга, никогда ни
в чем не соприкасались.
[ «Талант и гениальность, — говорит Гелло, — которые отличаются
друг от
друга со всех точек зрения, особенно существенно различны
в том, что талант — это специализация, гениальность же — всеохватывающее совершенство».
Сексуальная природа человека не может быть поставлена
в одну линию с
другими функциями его организма, даже самыми существенными, как, напр., кровообращением.
«Ты юноша или дева, а Адам был и тем и
другим в одном лице» [Jakob Böhmes sämmtliche Werke, T. III. «Die drei Prinzipien göttlichen Wesens», с. 112.].
«Адам был мужчиною, равно как и женщиной, но и не тем, и не
другим, а девою, исполненною целомудрия, чистоты и непорочности, как образ Божий; он имел
в себе и тинктуру огня и тинктуру света,
в слиянии которых покоилась любовь к себе как некий девственный центр, как прекрасный райский розарий, сад услад,
в котором он сам себя любил; чему и мы уподобимся по воскресении мертвых, ибо, по слову Христа, там не женятся и не выходят замуж, а живут подобно ангелам Божиим» [T. V. «Mysterium magnum», с. 94.].
«Так, тайна и таинство истинной любви
в том, чтобы взаимно помогать
друг другу восстановить каждому
в себе андрогина как целостного и чистого человека, который не есть ни мужчина, ни женщина, т. е. не нечто половинчатое» [Там же, с. 392.]. «Андрогин обусловлен присутствием небесной Девы
в человеке, а ее присутствие обусловлено пребыванием
в нем Бога.
Сексуальный акт есть самая высшая и самая напряженная точка касания двух полярных полов,
в нем каждый как бы исходит из себя
в другого, исступает из границ своего пола.
Соединение полов по мистическому своему смыслу должно быть проникновением каждой клетки одного существа
в каждую клетку
другого, слиянием целой плоти с целой плотью, целого духа с целым духом.
Началом рождения людей служит ввержение семени
в недра женской утробы, чтобы кость от костей и плоть от плоти, быв восприняты невидимою силою, снова были образованы
в другого человека тем же художником…
На это, быть может, указывает и сонное исступление, наведенное на первозданного, предызображая услаждение мужа при сообщении, когда он
в жажде деторождения приходит
в исступление, расслабляясь снотворными удовольствиями деторождения, чтобы нечто, отторгшееся от костей и плоти его, снова образовалось, как я сказала,
в другого человека.
В семье есть тяжесть благоустройства и безопасности, страх будущего, бремя, так же как
в других формах приспособления —
в государстве,
в хозяйстве,
в позитивной науке.
Семья не предохраняет от этой развратности сексуального акта, от этой поверхностности, внешности касания одного существа к
другому, от этого бессилия внутреннего проникновения одного существа
в другое, бессилия слить все клетки мужа и жены.
В поле мужского сознания что-то выступает на первый план,
другое отступает, но ничто не исчезает, не теряет своей силы.
Но и
в любви-дружбе должно быть эротическое проникновение
в неповторимую тайну лица любимого, вернее, отражение одного
в другом и глубинное понимание.
Трудность проблемы символизма
в том, что, с одной стороны, всякое искусство символично, с
другой стороны, есть новое символическое искусство, которое знаменует нарождение новой души и небывшей еще формы творчества.
Этот мир вызывал
в них брезгливое отвращение [Андре Жид
в статье о Вилье де Лиль-Адане не без недоброжелательства говорит о якобы религиозном нежелании знать жизнь у Вилье де Лиль-Адана и
других «католических писателей»: «Baudelaire, Barbey d’Aurevilly, Helo, Bloy, Huysmans, c’est là leur trait commun: méconnaissance de la vie, et même haine de la vie — mépris, honte, peur, dédain, il y a toutes les nuances, — une sorte de religieuse rancune contre la vie. L’ironie de Villiers s’y ramène» («Prétextes», с. 186).
Эстетизм хотел быть всем, быть
другой жизнью, он переливался за границы искусства, он жаждал претворения бытия
в искусство, отрешения от бытия, жертвы жизнью этого мира во имя красоты.
Но если, с одной стороны, эстетизм подходит к религиозным безднам, то, с
другой — он вырождается
в буржуазный модернизм,
в эстетическое гурманство,
в Реми-де-гурмонство [Обычные эстетики и философии искусства должны быть отнесены к раздражающему своей ненужностью типу литературы.
В нем,
в этом искусстве, которое может быть праздной забавой и для многих бывает только ею, заложена и
другая возможность: стать для человека самооткровением абсолютного» (с. 157).
Но мораль старчества
в жизни легко переходит
в мораль старости, мораль вечного страха, вечной заботы, вечного попечения о злобе
другого дня, вечного отрицания божественной беспечности птиц небесных и полевых лилий, отрицание правды евангельско-францисканской, юношеской.
Другой аспект Абсолютного Человека раскрывается
в творчестве.