Неточные совпадения
Главы книги
я распределил не строго хронологически, как в обычных автобиографиях, а по темам и
проблемам, мучившим
меня всю жизнь.
Я решаюсь занять собой не только потому, что испытываю потребность себя выразить и отпечатлеть свое лицо, но и потому, что это может способствовать постановке и решению
проблем человека и человеческой судьбы, а также пониманию нашей эпохи.
Марсель Пруст, посвятивший все свое творчество
проблеме времени, говорит в завершительной своей книге Le temps retrouvé: «J’avais trop expérimenté l’impossibilité d’atteindre dans la réalité ce qui était au fond moi-même» [«
Я никогда не достигал в реальности того, что было в глубине
меня» (фр.).].
Во
мне необычно рано пробудился интерес к философским
проблемам, и
я сознал свое философское призвание еще мальчиком.
Для
меня не ставилась
проблема «плоти» как, например, у Мережковского и других, для
меня ставилась
проблема свободы.
Проблему времени
я считаю основной
проблемой философии, особенно философии экзистенциальной.
Проблема отношений свободы и социализма очень остро
мной переживалась, и в молодости у
меня были минуты, когда
я испытывал смертельную тоску перед лицом этой
проблемы.
Я много думал всю мою жизнь о
проблеме свободы и дважды написал философию свободы, стараясь усовершенствовать свою мысль.
Проблема Ивана Карамазова о слезинке ребенка
мне бесконечно близка.
Более всего
меня всегда мучила
проблема оправдания Бога перед непомерными страданиями мира.
Меня никогда не интересовали темы и
проблемы,
меня интересовала одна тема и одна
проблема.
Свою русскость
я вижу в том, что
проблема моральной философии для
меня всегда стояла в центре.
С известного момента моего пути
я с необычайной остротой поставил перед собой и пережил
проблему личности и индивидуальности.
В последние годы
я формулировал эту
проблему как отчуждение в процессе объективации единственно подлинного субъективного мира.
Самая
проблема романтизма и классицизма, играющая такую роль во французском сознании, представляется
мне преувеличенной и неверно поставленной.
Эта
проблема, которая
меня всю жизнь мучит.
Проблема конфликта личности и общества
мне представлялась основной.
В моей юношеской и столь несовершенной книге «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии»
мне все-таки удалось поставить
проблему, которая
меня беспокоила всю жизнь и которую
я потом выразил в более совершенной форме.
В центре для
меня стояла
проблема освобождения индивидуальности, примата личности над обществом.
Я пошел дальше в повороте к идеализму, к метафизике, к
проблемам духа.
Но очень скоро
меня начало отчуждать от него решительное преобладание политики над
проблемами духовными и уклон вправо в самой политике.
Как
я говорил уже, широкие круги левой интеллигенции относились отрицательно и враждебно к «идеалистическому» движению, выдвигавшему на первый план
проблемы духовной культуры, и по своему миросозерцанию держались за старый позитивизм.
Но социальная
проблема меня всегда мучила, и
я все-таки периодически вмешивался в социальную борьбу, оставаясь ей чуждым.
Очень усложнилась для
меня постановка
проблем, очень обогатился
я в отношении к литературе и искусству.
Я придавал огромное значение постановке новых
проблем перед христианским сознанием.
Между
мной и Розановым и Мережковским была бездна, потому что для
меня основной
проблемой была
проблема свободы и личности, то есть
проблема духа, а не «плоти», которая находится во власти необходимости.
Я очень ценил розановскую критику исторического христианства, обличение лицемерия христианства в
проблеме пола.
Я не богослов, моя постановка
проблем, мое решение этих
проблем совсем не богословские.
Проблема теодицеи была для
меня прежде всего
проблемой свободы, основной в моей философской мысли.
Во многих книгах
я развивал свою философию свободы, связанную и с
проблемой зла, и с
проблемой творчества.
Такого рода монистические течения
мне чужды, потому что
проблема личности и личной судьбы для
меня всегда была центральна.
И потому
проблема индивидуальной судьбы в вечности была для
меня первее всех
проблем.
Мистический гнозис
Я. Бёме имел семитически-кабалистическую прививку, и потому
проблема человека имела для него особенное значение.
Требование, предъявленное
мне, чтобы
я оправдал ссылкой на тексты Священного Писания свою идею о религиозном смысле творчества человека, было непониманием
проблемы.
Проблема нового религиозного сознания в христианстве для
меня стояла иначе, иначе формулировалась, чем в других течениях русской религиозной мысли начала XX века.
Проблема творчества была для
меня связана с
проблемой свободы.
Но
проблема демонизма в искусстве
мне представляется очень сложной.
Когда
я ближе познакомился с современной католической и протестантской мыслью, то
я был поражен, до чего моя
проблема творчества им чужда, чужда и вообще проблематика русской мысли.
Я надеюсь обратиться к этой
проблеме в другой задуманной книге.
Я был очень сосредоточен на
проблемах философии истории и думал, что время очень благоприятствовало историософической мысли.
Я очень много размышлял о
проблемах философии истории.
Я принес с собой мысли, рожденные в катастрофе русской революции, в конечности и запредельности русского коммунизма, поставившего
проблему, не решенную христианством.
Я мыслю о времени, о своей эпохе, о ее
проблемах и о ее зле, но
я несвоевременный мыслитель.
Но перед лицом западных христианских течений эпохи
я все же чувствовал себя очень «левым», «модернистом», ставящим перед христианским сознанием новые
проблемы, исповедующим христианство как религию свободы и творчества, а не авторитета и традиции.
Проблема общения всегда была для
меня мучительна.
Главное же,
я считаю ошибочной самую постановку
проблемы реализма и номинализма.
Но победа над смертью представлялась
мне основной
проблемой жизни.
Все это связано для
меня с основной философской
проблемой времени, о которой
я более всего писал в книге «
Я и мир объектов».
Я всегда имел особенный интерес к
проблемам философии истории.
В этом
я вижу глубочайшую метафизическую
проблему.