Неточные совпадения
Так называемая экзистенциальная философия, новизна которой мне представляется преувеличенной, понимает философию
как познание человеческого существования и познание мира через человеческое существование.
Внешне я не только не старался подчеркнуть свою особенность, но наоборот, всегда старался сделать вид, притвориться, что я
такой же,
как другие люди.
Внешне я слишком часто бывал не
таким,
каким был на самом деле.
Я
так же плохо представлял себя в роли профессора и академика,
как и в роли офицера и чиновника или отца семейства, вообще в
какой бы то ни было роли в жизни.
Трудно было то, что я никогда не умел,
как многие, идеализировать и поэтизировать
такие состояния,
как тоска, отчаяние, противоречия, сомнение, страдание.
Я увидел, что эмиграция в преобладающей массе
так же ненавидит и отрицает свободу,
как и русский коммунизм.
Я был
так же одинок в своей аристократической любви к свободе и в своей оценке личного начала,
как всю жизнь.
Как печально, что христианское благочестие
так часто пластически выражалось в согбенности, в жестах униженности и подавленности!
Я остро чувствую конфликт любви-эроса с любовью-жалостью,
так же
как конфликт любви со свободой.
В своих истоках философское познание Спинозы
так же интуитивно,
как и философское познание всякого подлинного философа.
Я никогда не видел в них подлинного величия и отрицал возможность гениальности, связанной с
такой низменной сферой,
как государство.
Хотя я очень многим обязан немецкой идеалистической философии, но я никогда не был ей школьно привержен и никогда в
таком смысле не принадлежал ни к
какой школе.
Я был первоначально потрясен различением мира явлений и мира вещей в себе, порядка природы и порядка свободы,
так же
как признанием каждого человека целью в себе и недопустимостью превращения его в средство.
Когда случается
так, что философ
как человек является верующим христианином, то совершенно невозможно, чтобы он забыл об этом в своей философии.
Я все-таки всю жизнь искал истину и смысл; «что» было для меня важнее, чем «
как».
Мне метафизически присуща анархическая, персоналистически-анархическая тенденция, она
так же присуща мне сейчас,
как была присуща, когда я был мальчиком и юношей.
Он мне сказал, что с
такой философией,
как моя, нельзя остаться марксистом.
Я поставил дело
так, что этот вопрос будет для меня решен мной самим,
как, впрочем, и все другие вопросы морального характера.
Какой-то демон растаптывал во мне красоту, которую я
так любил.
И потому я, в сущности, оставался в стороне и одиноким,
как и в марксизме,
так и в православии.
От Флоренского пошла и софиология, хотя он не разработал и не развил ее
так,
как потом С. Булгаков.
Я мог говорить о войне, о политике, об обыденной жизни
так,
как будто бы я верил, подобно многим людям, в первичную, подлинную реальность всего этого.
Бог не имеет власти, потому что на Него не может быть перенесено
такое низменное начало,
как власть.
Такого рода сознание противоположно сознанию, которое понимает отношения между Богом и человеком
как судебный процесс.
Человеческое сознание очень зависит от социальной среды. и ничто
так не искажало и не затемняло чистоту христианского откровения,
как социальные влияния,
как перенесение социальных категорий властвования и рабства на религиозную жизнь и даже на самые догматы.
Такие лица,
как Минцлова, могли иметь влияние лишь в атмосфере культурной элиты того времени, проникнутой оккультными настроениями и исканиями.
Смерть есть
такая же иллюзия для бессмертников,
как болезнь для «христианской науки», есть порождение ложной веры и ей нужно противопоставить истинную веру.
Меня очень обрадовало существование
такого духовного центра около нас,
как раскрытие новых возможностей общения.
Даже участие
таких людей,
как С. Булгаков и князь Е. Трубецкой, которые составляли большую часть документов собора, не могло поднять уровня.
Я почти никогда не исправляю и не обдумываю написанного, могу печатать в
таком виде,
как первоначально написалось.
Я ему сказал: «Зачем же Вы ходите на
такие лекции,
как мои?» Ответ был неожиданный: «Я хочу, чтобы мне опровергли доказательства против веры в Бога».
После моей длинной речи, которая,
как мне впоследствии сказали, понравилась Дзержинскому своей прямотой, он все-таки задал мне несколько неприятных вопросов, связанных с людьми.
Я остался духовным противником тоталитарного коммунизма
как в России,
так и на Западе, что не мешало невежественным и маниакальным кругам эмиграции считать меня если не коммунистом, то коммюнизаном.
Таким людям,
как я, трудно быть пастухами.
Активно участвовали
такие видные представители католического мира,
как отец Жиле, впоследствии генерал доминиканского ордена, отец Лабертоньер, представитель радикального течения католического модернизма, и особенно активен был Жак Маритен, о котором речь впереди.
У меня есть настоящее отвращение к национализму, который не только аморален, но всегда глуп и смешон,
так же
как и индивидуальный эгоцентризм.
Я принадлежу к сравнительно редким людям, для которых всякий иностранец
такой же человек,
как и мой соотечественник, все люди равны, и в своем отношении к ним я не делаю никакого различия по национальностям.
Но обсуждались
так,
как будто мысль не имеет прямого отношения к жизненной борьбе.
Я никогда еще, кажется, не жил
так внешне спокойно, уединенно, в отрешенности и погруженности в метафизические вопросы,
как теперь, в самые катастрофические минуты европейской истории.
Я всегда философствовал
так,
как будто наступает конец мира и нет перспективы времени.
Средний гуманный человек XIX века не поступил бы
так жестоко с девами, не наполнившими своих светильников маслом, с не приумножившим талантов,
как хозяин в притчах.
Перечитывая книгу, я почувствовал, что она мне не удалась
такой,
какой я ее задумал.
Впрочем, мне не свойствен пафос самоуничижения, которое я считаю
такой же объективацией, выбрасыванием во вне для других,
как и самовозвеличение.
Он говорит о себе некрасивые, дурные вещи, в этом за ним последовал Жид, но он все-таки считает себя по природе добрым, хорошим человеком,
как и вообще человека, и упоен собой.
Таким образом человек превращается в орудие саморазвития, и отношение к нему не имеет ценности в себе,
как не имеет этой ценности и другой человек.
Я чувствую, что ко мне очень мало применимы
такие выражения,
как «он обратился», «он стал верующим» или «его вера поколебалась», «он потерял веру».
Произошло событие
такого размера,
как вторая мировая война, исход которой сначала представлялся неясным и темным.
Но у меня нет никакого чувства постарения духа, нет даже чувства постарения души, моя восприимчивость, моя чувствительность почти
так же сильны,
как и в молодости.
После героической войны процессы, происходящие в советской России, протекли не
так,
как можно было надеяться.
Ни в одной стране я не встречал
такого сочувствия,
такой высокой оценки моей мысли,
как в Англии.