Неточные совпадения
Есть несколько типов книг, написанных о себе и своей
жизни.
Наконец,
есть автобиография, рассказывающая события
жизни внешние и внутренние в хронологическом порядке.
Это не
будет и автобиографией в обычном смысле слова, рассказывающей о моей
жизни в хронологическом порядке.
Моя память о моей
жизни и моем пути
будет сознательно активной, то
есть будет творческим усилием моей мысли, моего познания сегодняшнего дня.
Между фактами моей
жизни и книгой о них
будет лежать акт познания, который меня более всего и интересует.
В книге, написанной мной о себе, не
будет выдумки, но
будет философское познание и осмысливание меня самого и моей
жизни.
Победа над смертоносным временем всегда
была основным мотивом моей
жизни.
Я видел трансформации, приспособления и измены людей, и это, может
быть,
было самое тяжелое в
жизни.
Для философа
было слишком много событий: я сидел четыре раза в тюрьме, два раза в старом режиме и два раза в новом,
был на три года сослан на север, имел процесс, грозивший мне вечным поселением в Сибири,
был выслан из своей родины и, вероятно, закончу свою
жизнь в изгнании.
Я искал истины, но
жизнь моя не
была мудрой, в ней не господствовал разум, в ней
было слишком много иррационального и нецелесообразного.
Но одно я сознательно исключаю, я
буду мало говорить о людях, отношение с которыми имело наибольшее значение для моей личной
жизни и моего духовного пути.
То, о чем говорит Пруст,
было опытом всей моей
жизни.
Иногда мне казалось, что в этом
есть даже что-то плохое,
есть какой-то надлом в отношении к миру и
жизни.
Мать моего отца, рожденная Бахметьева,
была в тайном постриге еще при
жизни моего деда.
Известный старец Парфений
был ее духовником и другом, ее
жизнь была им целиком определена.
Отец мой
был очень добрый человек, но необыкновенно вспыльчивый, и на этой почве у него
было много столкновений и ссор в
жизни.
Я всего раз в
жизни, еще юношей,
был там проездом из Германии.
Брат
был человек очень одаренный, хотя совсем в другом направлении, чем я, очень добрый, но нервно больной, бесхарактерный и очень несчастный, не сумевший реализовать своих дарований в
жизни.
Я
был очень к нему привязан, и отношения сохранились на всю
жизнь.
И у меня
была антипатия к военным и всему военному, я всю
жизнь приходил в плохое настроение, когда на улице встречал военного.
Этим как будто бы исчерпались все мои возможности физического труда, и всю
жизнь я
был неумелым в этой области.
Я мало подвергаюсь внушению, но в детстве мне
была внушена мысль, что
жизнь есть болезнь.
Уже в моем отце, во вторую половину
жизни,
было что-то переходное от наших предков ко мне.
В обыденной
жизни я
был скорее робок, неумел, не самоуверен и
был мужествен и храбр лишь когда речь шла об идейной борьбе или в минуты серьезной опасности.
У Ницше
была огромная потребность в энтузиазме, в экстазе, при брезгливом отвращении к действительной
жизни.
У меня
есть потребность в энтузиазме, и я испытывал в
жизни энтузиазм.
Впрочем, не точно
было бы сказать, что я не люблю
жизни.
Вернее
было бы сказать, что я люблю не
жизнь, а экстаз
жизни, когда она выходит за свои пределы.
Я никогда не любил рассказов об эмоциональной
жизни людей, связанных с ролью любви; для меня всегда
было в этом что-то неприятное, мне всегда казалось, что это меня не касается, у меня не
было интереса к этому, даже когда речь шла о близких людях.
Было бы самомнением и ложью сказать, что я стоял выше соблазнов «
жизни», я, наверное,
был им подвержен, как и все люди, но духовно не любил их.
Но философия моя
была, как теперь говорят, экзистенциальна, она выражала борения моего духа, она
была близка к
жизни,
жизни без кавычек.
Я всегда
был очень восприимчив к трагическому в
жизни.
В эмоциональной
жизни души
была дисгармония, часто слабость.
Мне легко
было выражать свою эмоциональную
жизнь лишь в отношении к животным, на них изливал я весь запас своей нежности.
Я бы хотел в вечной
жизни быть с животными, особенно с любимыми.
Я больше всего любил философию, но не отдался исключительно философии; я не любил «
жизни» и много сил отдал «
жизни», больше других философов; я не любил социальной стороны
жизни и всегда в нее вмешивался; я имел аскетические вкусы и не шел аскетическим путем;
был исключительно жалостлив и мало делал, чтобы ее реализовать.
Если во мне
был эгоизм, то это
был скорее эгоизм умственного творчества, чем эгоизм наслаждений
жизни, к которым я никогда не стремился.
Жизнь в своем особом мире не
была исключительно
жизнью в воображении и фантазии.
Это
было обозначением легкого и счастливого типа, в то время как я
был трудный тип и переживал
жизнь скорее мучительно.
Я так же плохо представлял себя в роли профессора и академика, как и в роли офицера и чиновника или отца семейства, вообще в какой бы то ни
было роли в
жизни.
Я вообще всю
жизнь был нерегулярным человеком.
Для моего отношения к миру «не-я», к социальной среде, к людям, встречающимся в
жизни, характерно, что я никогда ничего не добивался в
жизни, не искал успеха и процветания в каком бы то ни
было отношении.
Это
есть до последней остроты доведенный конфликт между моей
жизнью в этом мире и трансцендентным.
В юности
есть надежды на то, что
жизнь будет интересной, замечательной, богатой необыкновенными встречами и событиями.
И
есть всегда несоответствие между этой надеждой и настоящим, полным разочарований, страданий и печалей, настоящим, в котором
жизнь ущерблена.
Есть мучительный контраст между радостностью данного мгновения и мучительностью, трагизмом
жизни в целом.
Я твердо убежден, что в человеческой
жизни есть трансцендентное,
есть притяжение трансцендентного и действие трансцендентного.
В «
жизни», в самой силе «
жизни»
есть безумная тоска.
То, что называют «
жизнью», часто
есть лишь обыденность, состоящая из забот.
«Творчество» не
есть «
жизнь», творчество
есть прорыв и взлет, оно возвышается над «
жизнью» и устремлено за границу, за пределы, к трансцендентному.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и
были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на
жизнь мою готовы покуситься.
Деньги бы только
были, а
жизнь тонкая и политичная: кеятры, собаки тебе танцуют, и все что хочешь.
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что
жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые
будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои
будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен. В самом деле, кто зайдет в уездный суд? А если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он
жизни не
будет рад. Я вот уж пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда и что неправда.
Анна Андреевна. Да хорошо, когда ты
был городничим. А там ведь
жизнь совершенно другая.