Неточные совпадения
Главы книги я распределил
не строго хронологически,
как в обычных автобиографиях, а по темам и проблемам, мучившим меня всю жизнь.
Но никогда, ни в
какие периоды я
не переставал напряженно мыслить и искать.
Наоборот, я любил их, считал хорошими людьми, но относился к ним скорее
как отец к детям, заботился о них, боялся, чтобы они
не заболели, и мысль об их смерти переживал очень мучительно.
Я никогда
не мог принадлежать ни к
какой школе.
Не стриг коротко волос,
как полагалось кадетам.
Внешне я
не только
не старался подчеркнуть свою особенность, но наоборот, всегда старался сделать вид, притвориться, что я такой же,
как другие люди.
При этом «сей мир» переживается
как не подлинный,
не первичный и
не окончательный.
Но сила воображения, конечно,
не связана у меня с даром художественной изобразительности,
как у Шатобриана.
Было бы самомнением и ложью сказать, что я стоял выше соблазнов «жизни», я, наверное, был им подвержен,
как и все люди, но духовно
не любил их.
Для меня
не ставилась проблема «плоти»
как, например, у Мережковского и других, для меня ставилась проблема свободы.
Если гордость была в более глубоком пласте, чем мое внешнее отношение к людям, то в еще большей глубине было что-то похожее на смирение, которое я совсем
не склонен рассматривать
как свою добродетель.
Как будто бы оболочки души
не были в порядке.
Расставание мне было мучительно,
как умирание, расставание
не только с людьми, но и с вещами и местами.
Я часто думал, что
не реализовал всех своих возможностей и
не был до конца последователен, потому что во мне было непреодолимое барство, барство метафизическое,
как однажды было обо мне сказано.
Религия есть
не что иное,
как достижение близости, родственности.
Но я
как раз всегда сопротивлялся отчуждению и экстериоризации, я хотел оставаться в своем мире, а
не выбрасывать его во мне.
Внешне я слишком часто бывал
не таким,
каким был на самом деле.
Не знаю, чувствовал ли кто-нибудь, когда я очень активно участвовал в собрании людей, до
какой степени я далек, до
какой степени чужд.
Я во всем участвовал
как бы издалека,
как посторонний, ни с чем
не сливался.
Я никогда
не знал рефлексии о том, что мне в жизни избрать и
каким путем идти.
Для моего отношения к миру «не-я», к социальной среде, к людям, встречающимся в жизни, характерно, что я никогда ничего
не добивался в жизни,
не искал успеха и процветания в
каком бы то ни было отношении.
В творческом акте я никогда
не думал о себе,
не интересовался тем,
как меня воспримут.
Характерно для меня, что я мог переживать и тоску и ужас, но
не мог выносить печали и всегда стремился
как можно скорее от нее избавиться.
Трудно было то, что я никогда
не умел,
как многие, идеализировать и поэтизировать такие состояния,
как тоска, отчаяние, противоречия, сомнение, страдание.
Свобода
не легка,
как думают ее враги, клевещущие на нее, свобода трудна, она есть тяжелое бремя.
Я
не согласен принять никакой истины иначе,
как от свободы и через свободу.
С детства я решил, что никогда
не буду служить, так
как никогда
не соглашусь подчиниться никакому начальству.
Как гражданин, он
не может защищать буржуазное государство (или даже просто государство).
Как воинствующий революционер, он
не может терпеть указку доктринального и политиканствующего социализма.
Как мыслитель, он
не может подчиниться метафизике социологов интеллектуальной партии…
Но истины
как навязанного мне предмета,
как реальности, падающей на меня сверху,
не существует.
Я
не могу признать истиной то, что мне навязывают
как истину, если я сам
не узреваю этой истины.
Мне
не раз приходится говорить в этой книге, что во мне есть
как бы два человека, два лица, два элемента, которые могут производить впечатление полярно противоположных.
Я
не думаю, что человек рожден для счастья,
как птица для полета.
У меня всегда было странное впечатление неловкости, когда я смотрел на мужа и жену,
как будто бы я подсмотрел что-то, что мне
не следует видеть и о чем
не следует знать.
Мне всегда казалось, что самое тяжелое и мучительное
не неразделенная любовь,
как обыкновенно думают, а любовь, которую нельзя разделить.
Большим недостатком моим
как писателя было то, что, будучи писателем афористическим по своему складу, я
не выдерживал последовательно этого стиля и смешивал со стилем
не афористическим.
Я никогда
не видел в них подлинного величия и отрицал возможность гениальности, связанной с такой низменной сферой,
как государство.
Ничего общего ни с
какими товарищами моего возраста я
не имел.
Мир
не есть мысль,
как думают философы, посвятившие свою жизнь мысли.
Хотя я очень многим обязан немецкой идеалистической философии, но я никогда
не был ей школьно привержен и никогда в таком смысле
не принадлежал ни к
какой школе.
Я никогда
не был кантианцем в строгом смысле,
как не был толстовцем, марксистом или ницшеанцем.
В этом проблематика Достоевского, Ибсена была моей нравственной проблематикой,
как и пережитое Белинским восстание против гегелевского мирового духа,
как некоторые мотивы Кирхегардта, которого я, впрочем, очень поздно узнал и
не особенно люблю,
как и борьба Л. Шестова против необходимых законов логики и этики, хотя и при ином отношении к познанию.
С точки зрения современной психологии мою изначальную тему можно было бы формулировать
как различение между бессознательным и сознанием, но научная психология и ее представители
не способны к философскому обоснованию и развитию учения о бессознательном.
Я никогда
не хотел раствориться ни в
какой первостихии, стихии ли космической или стихии социального коллектива.
Русские
не принимают миропорядка,
как принимают люди западной цивилизации.
Когда я поступил в университет, это у меня доходило до того, что я более всего любил общество евреев, так
как имел, по крайней мере, гарантию, что они
не дворяне и
не родственники.
Но я
не представлял себе этого
как монашеский аскетизм.
Я
не мог примкнуть к социалистам-народникам или социалистам-революционерам,
как они стали именоваться.
При аресте и допросах,
как и во всех катастрофических событиях жизни, я по характеру своему
не склонен был испытывать состояние подавленности, наоборот, у меня всегда был подъем и воинственная настроенность.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я
не иначе хочу, чтоб наш дом был первый в столице и чтоб у меня в комнате такое было амбре, чтоб нельзя было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах,
как хорошо!
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья
не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были
какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков. Поросенок ты скверный…
Как же они едят, а я
не ем? Отчего же я, черт возьми,
не могу так же? Разве они
не такие же проезжающие,
как и я?
Купцы. Так уж сделайте такую милость, ваше сиятельство. Если уже вы, то есть,
не поможете в нашей просьбе, то уж
не знаем,
как и быть: просто хоть в петлю полезай.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат,
не такого рода! со мной
не советую… (Ест.)Боже мой,
какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире
не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай,
какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это
не жаркое.