Неточные совпадения
Будучи социал-демократом и занимаясь революционной деятельностью, я, в сущности, никогда не вышел окончательно из положения
человека, принадлежащего к привилегированному, аристократическому
миру.
Человек огромного самомнения может себя чувствовать слитым с окружающим
миром, быть очень социализированным и иметь уверенность, что в этом
мире, совсем ему не чуждом, он может играть большую роль и занимать высокое положение.
Я боролся с
миром не как
человек, который хочет и может победить и покорить себе, а как
человек, которому
мир чужд и от власти которого он хочет освободить себя.
Я не думал, что я лучше других
людей, вкорененных в
мир, иногда думал, что я хуже их.
Но жизнь
мира, жизнь
человека в значительной своей части это обыденность, то, что Гейдеггер называет das Man.
Каждый
человек имеет свой особый внутренний
мир.
Для моего отношения к
миру «не-я», к социальной среде, к
людям, встречающимся в жизни, характерно, что я никогда ничего не добивался в жизни, не искал успеха и процветания в каком бы то ни было отношении.
Я не только
человек тоскующий, одинокий, чуждый
миру, исполненный жалости к страдающей твари, душевно надломленный.
Нельзя принять Бога, если Бог сам не принимает на себя страданий
мира и
людей, если Он не есть Бог жертвенный.
Мне кажется, что наибольшую жалость вызывает неисполненность надежд, с которыми
человек и животное входят в
мир.
Человек не может, не должен в своем восхождении улететь из
мира, снять с себя ответственность за других.
В самом сексуальном акте нет ничего индивидуального, личного, он объединяет
человека со всем животным
миром.
Я был первоначально потрясен различением
мира явлений и
мира вещей в себе, порядка природы и порядка свободы, так же как признанием каждого
человека целью в себе и недопустимостью превращения его в средство.
Христианская философия есть философия субъекта, а не объекта, «я», а не
мира; философия, выражающаяся в познании искупленности субъекта-человека из-под власти объекта-необходимости.
Все политическое устройство этого
мира рассчитано на среднего, ординарного, массового
человека, в котором нет ничего творческого.
Я хотел нового
мира, но обосновывал его не на необходимом социальном процессе, диалектически проходящем через момент революции, а на свободе и творческом акте
человека.
Сотрудниками были
люди, пришедшие из разных
миров и потом разошедшиеся по разным
мирам.
Социальные категории власти и господства я считаю непереносимыми на Бога и Его отношение к
человеку и
миру.
Исходной была для меня интуиция о
человеке, о свободе и творчестве, а не о Софии, не об освящении плоти
мира, как для других.
Я изначально чувствовал падшесть
мира и несчастье
человека, но верил в высшую природу
человека.
И опять с необыкновенной остротой стоит передо мной вопрос, подлинно ли реален, первичен ли этот падший
мир, в котором вечно торжествует зло и посылаются
людям непомерные страдания?
Бог открывает Себя
миру, Он открывает Себя в пророках, в Сыне, в Духе, в духовной высоте
человека, но Бог не управляет этим
миром, который есть отпадение во внешнюю тьму.
Откровение Бога
миру и
человеку есть откровение эсхатологическое, откровение Царства Божьего, а не царства
мира.
Государство есть довольно низменное явление мировой действительности, и ничто, похожее на государство, не переносимо на отношения между Богом и
человеком и
миром.
Человек есть существо, целиком зависимое от природы и общества, от
мира и государства, если нет Бога.
Меня поражало, что одиночки обыкновенно имели свой верный способ спасения
мира и
человека и приходили мне изложить этот способ спасения.
Творческий опыт не есть рефлексия над собственным несовершенством, это — обращенность к преображению
мира, к новому небу и новой земле, которые должен уготовлять
человек.
Творческий акт
человека и возникновение новизны в
мире не могут быть поняты из замкнутой системы бытия.
Критики приписывали мне нелепую мысль, что творчество
человека не нуждается в материи, в материалах
мира.
Но творческий акт
человека не может целиком определяться материалом, который дает
мир, в нем есть новизна, не детерминированная извне
миром.
Я признавал, что творческие дары даны
человеку Богом, но в творческие акты
человека привходит элемент свободы, не детерминированный ни
миром, ни Богом.
Но меня воспринимали как
человека другого
мира, чуждой духовно-душевной структуры.
Может быть, это отчасти объясняется тем, что я
человек другого
мира, не католик и не француз.
Потом они вдруг замечали, что во мне есть что-то чуждое им, что я
человек другого
мира.
Одно собрание было посвящено моей книге «Судьба
человека в современном
мире».
Много раз в моей жизни у меня бывала странная переписка с
людьми, главным образом с женщинами, часто с такими, которых я так никогда и не встретил. В парижский период мне в течение десяти лет писала одна фантастическая женщина, настоящего имени которой я так и не узнал и которую встречал всего раза три. Это была женщина очень умная, талантливая и оригинальная, но близкая к безумию. Другая переписка из-за границы приняла тяжелый характер. Это особый
мир общения.
Человек вышел из покорности объективированному порядку и обнаружились богатства его субъективного
мира.
Из книг другого типа: «Судьба
человека в современном
мире», которая гораздо лучше формулирует мою философию истории современности, чем «Новое средневековье», и «Источники и смысл русского коммунизма», для которой должен был много перечитать по русской истории XIX века, и «Русская идея».
Наука познает объективированный
мир и дает
человеку возможность овладеть «природой».
«Объективная» наука не только нужна
человеку, но и отражает логос в падшем
мире.
Я могу сказать, что у меня был опыт изначальной свободы, и, в связи с ней, и творческой новизны, и зла, был острый опыт о личности и ее конфликте с
миром общего,
миром объективации, опыт выхода из власти общего, был опыт человечности и сострадания, был опыт о
человеке, который есть единственный предмет философии.
Я ясно видел, что в
мире происходит не только дехристианизация, но и дегуманизация, потрясение образа
человека.
Душа
человека дороже царств
мира, судьба личности первее всего.
Люди очень легко объявляют наступление конца
мира на том основании, что переживает агонию и кончается историческая эпоха, с которой они связаны своими чувствами, привязанностями и интересами.
Гениально у Н. Федорова то, что он, может быть, первый сделал опыт активного понимания Апокалипсиса и признал, что конец
мира зависит и от активности
человека.
Человек постоянно совершает акты эсхатологического характера, кончает этот
мир, выходит из него, входит в иной
мир.
Мир сейчас влечется к гибели, таков закон этого
мира, но это не означает фатальной гибели
человека и подлинно Божьего
мира, для которого всегда остается путь свободы и благодати.
Но я часто ощущал уход Бога из
мира, богооставленность
мира и
человека, мою собственную богооставленность.
Но
люди сейчас слишком испуганы ужасом
мира, чтобы исповедовать религию страха и ужаса.
Судебная религия больше не годна для
человека,
человек слишком истерзан
миром.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один
человек в
мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
— Коли всем
миром велено: // «Бей!» — стало, есть за что! — // Прикрикнул Влас на странников. — // Не ветрогоны тисковцы, // Давно ли там десятого // Пороли?.. Не до шуток им. // Гнусь-человек! — Не бить его, // Так уж кого и бить? // Не нам одним наказано: // От Тискова по Волге-то // Тут деревень четырнадцать, — // Чай, через все четырнадцать // Прогнали, как сквозь строй! —
Весь
мир представлялся испещренным черными точками, в которых, под бой барабана, двигаются по прямой линии
люди, и всё идут, всё идут.
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал
миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели
человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока — самого древнего в целом городе
человека, Евсеича. Долго кланялись и
мир и Евсеич друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец
мир сказал: