Мне всегда неприятна была литературщина, с которой, в
годы изгнания, я встретился в Париже уже во французской среде.
Неточные совпадения
Для философа было слишком много событий: я сидел четыре раза в тюрьме, два раза в старом режиме и два раза в новом, был на три
года сослан на север, имел процесс, грозивший мне вечным поселением в Сибири, был выслан из своей родины и, вероятно, закончу свою жизнь в
изгнании.
Я не думал, что
изгнание мое продлится 25
лет.
Живя долгие
годы в
изгнании на Западе, я начал замечать, что делаюсь более западным мыслителем, чем чисто русским.
На Западе, в
изгнании, которое я особенно остро почувствовал после второй войны 40
года, я перечитывал Герцена и вдумывался в его судьбу на Западе.
— Потому что еще покойная Сталь [Сталь Анна (1766—1817) — французская писательница, автор романов «Дельфина» и «Коринна или Италия». Жила некоторое время в России, о которой пишет в книге «Десять
лет изгнания».] говаривала, что она много знала женщин, у которых не было ни одного любовника, но не знала ни одной, у которой был бы всего один любовник.
Стоит только припомнить его знаменитую речь о веротерпимости. Это было большой милостью для Испании,где еще царила государственная нетерпимость, не допускавшая ничего «иноверческого»; но в этой красивой и одухотворенной речи Кастеляро все-таки романтик, спиритуалист, а не пионер строгой научно-философской мысли. Таким он был и как профессор истории, и
года изгнания не сделали его более точным исследователем и мыслителем.
Неточные совпадения
Эта комедия
изгнания Лучка со службы проделывалась в
год раза три-четыре, благодаря его пьяной строптивости.
…Вся наша ялуторовская артель нетерпеливо меня ждет. Здесь нашел я письма. Аннушка всех созвала на Новый
год. Я начну дома это торжество благодарением богу за награду после 10
лет [10-ти
лет — ссылки на поселение.] за возобновление завета с друзьями — товарищами
изгнания… Желаю вам, добрый друг, всего отрадного в 1850
году. Всем нашим скажите мой дружеский оклик: до свиданья! Где и как, не знаю, но должны еще увидеться…
Я осужден; 1828
года, 5 генваря, привезли меня из Шлиссельбурга в Читу, где я соединился, наконец, с товарищами моего
изгнания и заточения, прежде меня прибывшими в тамошний острог.
Он выжил уже почти
год в
изгнании, в известные сроки писал к отцу почтительные и благоразумные письма и наконец до того сжился с Васильевским, что когда князь на
лето сам приехал в деревню (о чем заранее уведомил Ихменевых), то изгнанник сам стал просить отца позволить ему как можно долее остаться в Васильевском, уверяя, что сельская жизнь — настоящее его назначение.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых
годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному
изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.