Неточные совпадения
Я пережил
мир,
весь мировой и исторический процесс,
все события моего времени как часть моего микрокосма, как мой духовный путь.
На мистической глубине
все происшедшее с
миром произошло со мной.
И настоящее осмысливание заключается в том, чтобы понять
все происшедшее с
миром как происшедшее со мной.
С одной стороны, я переживаю
все события моей эпохи,
всю судьбу
мира как события, происходящие со мной, как собственную судьбу, с другой стороны, я мучительно переживаю чуждость
мира, далекость
всего, мою неслиянность ни с чем.
У меня был довольно сильный организм, но было отталкивание от физиологических функций организма, брезгливость ко
всему, связанному с плотью
мира, с материей.
Прежде
всего, я убежден в том, что воображение еcть один из путей прорыва из этого
мира в
мир иной.
Я нашел в библиотеке отца «Критику чистого разума» Канта и «Философию духа» Гегеля (третья часть «Энциклопедии»),
Все это способствовало образованию во мне своего субъективного
мира, который я противополагал
миру объективному.
Но я затрудняюсь выразить
всю напряженность своего чувства «я» и своего
мира в этом «я», не нахожу для этого слов.
В
мире творчества
все интереснее, значительнее, оригинальнее, глубже, чем в действительной жизни, чем в истории или в мысли рефлексий и отражений.
Но сейчас я остро сознаю, что, в сущности, сочувствую
всем великим бунтам истории — бунту Лютера, бунту разума просвещения против авторитета, бунту «природы» у Руссо, бунту французской революции, бунту идеализма против власти объекта, бунту Маркса против капитализма, бунту Белинского против мирового духа и мировой гармонии, анархическому бунту Бакунина, бунту Л. Толстого против истории и цивилизации, бунту Ницше против разума и морали, бунту Ибсена против общества, и самое христианство я понимаю как бунт против
мира и его закона.
Мое творческое дерзновение, самое важное в моей жизни, выражалось прежде
всего в состояниях субъекта, в продуктах же объективного
мира оно никогда не достигало достаточного совершенства.
Мой бунт был прежде
всего разрывом с объективным
миром, и в нем был момент эсхатологический.
Более
всего меня всегда мучила проблема оправдания Бога перед непомерными страданиями
мира.
Вся скорбь
мира входит в вас.
В самом сексуальном акте нет ничего индивидуального, личного, он объединяет человека со
всем животным
миром.
После того как я ушел из
мира дворянско-аристократического, я, прежде
всего, пришел к уединению.
Революционность, присущая моей природе, есть прежде
всего революционность духовная, есть восстание духа, то есть свободы и смысла, против рабства и бессмыслицы
мира.
Все политическое устройство этого
мира рассчитано на среднего, ординарного, массового человека, в котором нет ничего творческого.
Меня
все более и более отталкивало миросозерцание, довольствующееся посюсторонним, замкнутым кругом земного
мира.
Я, очевидно, был «мистическим анархистом» в другом смысле, и тип мистического анархиста того времени мне был чужд, Я и сейчас мистический анархист в том смысле, что Бог для меня есть прежде
всего свобода и Освободитель от плена
мира, Царство Божье есть царство свободы и безвластия.
В Западной Европе и особенно во Франции
все проблемы рассматриваются не по существу, а в их культурных отражениях, в их преломлении в историческом человеческом
мире.
Меня рано начала мучить религиозная тема, я, может быть, раньше, чем многие, задумался над темой о тленности
всего в
мире и над вечностью.
Я погружаюсь в глубину и становлюсь перед тайной
мира, тайной
всего, что существует.
Все хотел он добыть снизу, страстным усилием прорваться к духовному
миру.
Потом в глубине ничто и тьмы вдруг начал загораться свет, он вновь поверил, что есть Бог, «ничто» превратилось в
мир, ярко освещенный солнцем,
все восстановилось в новом свете.
У меня бесспорно есть большой дар сразу понять связь
всего отдельного, частичного с целым, со смыслом
мира.
За малым и раздельным в
мире я вижу духовную действительность, из которой проливается свет на
все.
Я противопоставлял прежде
всего принцип духовной свободы, для меня изначальной, абсолютной, которой нельзя уступить ни за какие блага
мира.
Все, что я говорю о Западе, в меньшей степени применимо к Германии, которая есть
мир промежуточный.
Но мне чужды
все течения и группировки, мне чужд «
мир».
Для каждой из сторон раскрывался ей малознакомый, чуждый, но
все тот же христианский
мир.
Все сознавали, что мы представляем собой христианский оазис в безрелигиозной пустыне, в
мире, христианству враждебном.
Я был переведен на четырнадцать языков, получал сочувственные письма со
всех концов
мира.
Он много работал для установления
мира в Европе, для сближения интеллигенции
всех стран, для торжества духа терпимости и свободы.
Как у
всех лучших французских intellectuels, у него было отталкивание и даже отвращение к окружающему буржуазно-капиталистическому
миру, он хотел новой жизни, хотел омолодиться.
Все это
мир, сейчас катастрофически кончившийся, исчезнувший.
Но во
все эти годы мыслящая и идейная французская молодежь считала себя революционной и была враждебна буржуазно-капиталистическому
миру.
Много раз в моей жизни у меня бывала странная переписка с людьми, главным образом с женщинами, часто с такими, которых я так никогда и не встретил. В парижский период мне в течение десяти лет писала одна фантастическая женщина, настоящего имени которой я так и не узнал и которую встречал
всего раза три. Это была женщина очень умная, талантливая и оригинальная, но близкая к безумию. Другая переписка из-за границы приняла тяжелый характер. Это особый
мир общения.
Разочарование связано с судьбами не только Европы, но и
всего человечества и
всего этого
мира.
Но и это царство очень несовершенной свободы кончается, ее нет уже на Западе,
мир все более порабощается духом Великого Инквизитора.
Мне очень свойственно чувство тленности и эфемерности
всех вещей в этом
мире.
В конфликте личности со
всем безличным или притязающим быть сверхличным, в конфликте с «
миром» и с обществом я решительно стал на сторону личности.
По сравнению с этой революцией ничтожны
все революции, происходившие в
мире.
Это связано, вероятно, не только с моим духовным типом, но и с моей психофизиологической организацией, с моей крайней нервностью, со склонностью к беспокойству, с сознанием непрочности
мира, непрочности
всех вещей, непрочности жизни, с моим нетерпением, которое есть и моя слабость.
Душа человека дороже царств
мира, судьба личности первее
всего.
Все это связано для меня с основной философской проблемой времени, о которой я более
всего писал в книге «Я и
мир объектов».
И я верю последней, окончательной верой в последнюю, окончательную победу Бога над силами ада, в Божественную Тайну, в Бога, как Тайну, возвышающуюся над
всеми категориями, взятыми из этого
мира.
Все учение Христа проникнуто любовью, милосердием, всепрощением, бесконечной человечностью, которой раньше
мир не знал.
Все это не доказывает, но показывает существование высшего, божественного
мира, обнаруживает Бога.
Вся жизнь
мира,
вся жизнь историческая есть лишь момент этой мистерии Духа, лишь проекция во вне, объективация этой мистерии.