Неточные совпадения
Любовь к философии, к познанию смысла жизни вытесняла
во мне
все.
Еще большее отталкивание вызывало
во мне
все связанное с человеческим самолюбием и честолюбием, с борьбой за преобладание.
И это
во мне глубже
всех теорий,
всех философских направлений.
Я часто думал, что не реализовал
всех своих возможностей и не был до конца последователен, потому что
во мне было непреодолимое барство, барство метафизическое, как однажды было обо мне сказано.
Я нашел в библиотеке отца «Критику чистого разума» Канта и «Философию духа» Гегеля (третья часть «Энциклопедии»),
Все это способствовало образованию
во мне своего субъективного мира, который я противополагал миру объективному.
Может быть более бросались
во мне в глаза черты сангвинического темперамента — мне легко бросалась кровь в голову, у меня была необыкновенно быстрая реакция на
все, я был подвержен припадкам вспыльчивости.
Все, что не связано с происхождением по духу, вызывало
во мне отталкивание.
Пафос свободы создал
во мне и внутренний конфликт, прежде
всего конфликт свободы и жалости, который я считаю основным.
Мне иногда приходило в голову, что если я попаду в «рай», то исключительно за то, что не склонен к осуждению,
все остальное
во мне казалось не заслуживающим «рая».
Легче
всего было на меня, человека упрямого, подействовать, вызвав
во мне чувство жалости.
Всю жизнь
во мне оставался элемент, который называли сектантски-дуалистическим, элемент метафизического анархизма.
Извне я получал лишь пробуждавшие меня толчки, но
все раскрывалось изнутри бесконечности
во мне.
Но вот что у меня несомненно было и что оставило
во мне след на
всю жизнь, как оставляет след первая любовь.
Когда я представлял себе мое будущее, когда мечтал о будущем, то чаще
всего мне представлялось, что придется страдать и нести жертвы
во имя убеждений.
Петербургский литературный вечер вызвал
во мне чувство чуждости, отталкивания, мне
все казалось не настоящим.
Во время прогулки
все собирались вместе в тюремном дворе и устраивались настоящие собрания, на которых я обыкновенно бывал председателем.
Вместе с тем
во мне
все более и более возрастало чувство потустороннего, трансцендентного.
Но
во мне
все же не было изначальной любви к «жизни».
В Западной Европе и особенно
во Франции
все проблемы рассматриваются не по существу, а в их культурных отражениях, в их преломлении в историческом человеческом мире.
Жизнь людей и народов выброшена
во вне, и эта выброшенность
во вне определяется прежде
всего страшной трудностью и стесненностью жизни.
Это
всю жизнь оставалось
во мне неизменным.
Все, что
во времени и пространстве, было для меня лишь символом, знаком иного, иной жизни, движения к трансцендентному.
Моя критика оккультизма, теософии и антропософии связана была с тем, что
все эти течения космоцентричны и находятся
во власти космического прельщения, я же видел истину в антропоцентризме и самое христианство понимал как углубленный антропоцентризм.
У меня было впечатление, что
все эти люди, представлявшие разные революционные и оппозиционные течения, чувствовали себя
во власти стихийных, фатальных сил, которыми они не могут управлять и направлять согласно своему сознанию.
Вся обстановка была бюрократическая, что вызывало
во мне отвращение.
Эта Лавка превратилась в литературный центр, где
все встречались,
во что-то вроде клуба.
Западные культурные люди рассматривают каждую проблему прежде
всего в ее отражениях в культуре и истории, то есть уже
во вторичном.
Во мне
все время нарастал протест, бунт против среды, в которой приходилось действовать.
Но, с другой стороны, и в них, в интимном общении с теми, которые были мне
во многом близки, я чувствовал
все то же одиночество,
все ту же невозможность сказать людям самое главное так, чтобы они восприняли.
Я
все сильнее и сильнее сознаю, что происходящее
во мне с трудом передаваемо другим.
Все, что происходило
во Франции и Европе, двигалось в направлении, обратном пожеланиям «Esprit», и влекло к катастрофам.
Вся жизнь мира,
вся жизнь историческая есть лишь момент этой мистерии Духа, лишь проекция
во вне, объективация этой мистерии.
И
все же
во мне сохранилась вера в человека, в Божий замысел о человеке.
Весь мир должен быть моей собственностью, и ничто не должно быть внешним, внеположным для меня, экстериоризированным,
все должно быть
во мне.
Все это было еще до появления немцев
во Франции.
Но я не мог спокойно видеть немецких мундиров,
все во мне дрожало.
Неточные совпадения
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек
все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и
во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Городничий. Ведь оно, как ты думаешь, Анна Андреевна, теперь можно большой чин зашибить, потому что он запанибрата со
всеми министрами и
во дворец ездит, так поэтому может такое производство сделать, что со временем и в генералы влезешь. Как ты думаешь, Анна Андреевна: можно влезть в генералы?
О! я шутить не люблю. Я им
всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого… я говорю
всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде.
Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Забудут
все помещики, // Но ты, исконно русская // Потеха! не забудешься // Ни
во веки веков!
Г-жа Простакова. Во-первых, прошу милости
всех садиться.