Неточные совпадения
Единственное оправдание, что тема вновь
будет возникать в
другой связи и
другой обстановке.
Известный старец Парфений
был ее духовником и
другом, ее жизнь
была им целиком определена.
Там
была Киево-Печерская лавра, Никольский монастырь и много
других церквей.
Там
была Аскольдова могила, кладбище на горе над Днепром, где похоронена бабушка и
другие мои предки.
Брат
был человек очень одаренный, хотя совсем в
другом направлении, чем я, очень добрый, но нервно больной, бесхарактерный и очень несчастный, не сумевший реализовать своих дарований в жизни.
Она
была близким
другом моей матери, и в моем детстве мы часто у них жили.
Но в коллективной атмосфере военного учебного заведения я
был резким индивидуалистом, очень отъединенным от
других.
Семья брата
была для меня первым выходом из аристократической среды и переходом в
другой мир.
У меня
было острое чувство своей особенности, непохожести на
других.
Мне еще близко то, что сказал о себе вообще не близкий мне Морис Баррес: «Mon évolution ne fut jamais une course vers quelque chose, mais une fuite vers ailleurs» [«Мое развитие никогда не определялось стремлением к чему-то конкретно, а всегда
было направлено за его пределы, к
другому» (фр.).].
Тут, может
быть, и нет противоречия, потому что мечта относится к одному, реализм же к совсем
другому.
Я больше всего любил философию, но не отдался исключительно философии; я не любил «жизни» и много сил отдал «жизни», больше
других философов; я не любил социальной стороны жизни и всегда в нее вмешивался; я имел аскетические вкусы и не шел аскетическим путем;
был исключительно жалостлив и мало делал, чтобы ее реализовать.
Мне всегда
было трудно интимное общение с
другим человеком, труден
был разговор вдвоем.
Другая основная тема
есть тема тоски.
Это, конечно, совсем не значит, что я не хотел учиться у
других, у всех великих учителей мысли, и что не подвергался никаким влияниям, никому ни в чем не
был обязан.
Один из них
был даже моим
другом.
В
другом месте я
буду еще говорить о конфликте жалости и творчества.
Мир не должен
был бы знать, что два существа любят
друг друга.
В ней
есть проникновение в красоту лица
другого, видение лица в Боге, победа над уродством, торжествующим в падшем мире.
О своей религиозной жизни я
буду говорить в
другой части книги.
Я, может
быть,
был под впечатлением отношения к профессорской философии, с одной стороны, Шопенгауера, с
другой — Л. Толстого.
Из неокантианских ближе
других мне
было течение, связанное с Виндельбандом, Риккертом и Ласком.
О ней я
буду говорить в
другом месте.
Но совершенно
другой вид у него
был, когда его видели в тюрьме и при допросах.
Другим, конечно, революционная аскеза свойственна
была в гораздо большей степени, чем мне, которому особенных страданий от преследований выносить не пришлось.
Для меня это
было приемлемее
других форм социализма.
Он
был умственно очень одарен, многими головами выше
других студентов.
Это странно, потому что по внешнему своему обличью я
был дальше
других социал-демократов интеллигентов от рабочей среды, я все-таки
был барином и человеком интеллектуальным более всех.
Я несколько раз замечал, что мне
было легче общение с народным слоем, чем
другим интеллигентам.
Но состояние, которое испытал я и многие
другие, когда социал-демократы в большом количестве
были водворены в тюрьму, заключало в себе что-то совсем особенное, что сейчас должно казаться смешным.
Гегелианцем я совсем не
был, как
другие марксисты.
Это
было философское обоснование революционного социализма, к которому я стоял ближе
других сторонников критического марксизма.
В это время, перед ссылкой, я познакомился с человеком, который остался моим
другом на всю жизнь,
быть может, единственным
другом, и которого я считаю одним из самых замечательных и лучших людей, каких мне приходилось встречать в жизни.
С Л. Шестовым
были связаны и
другие люди, которые имели для меня не философское значение.
Это
было также острое переживание конфликта между личностью и обществом, которое мне
было, может
быть, более свойственно, чем
другим представителям идеалистического движения.
Я поставил дело так, что этот вопрос
будет для меня решен мной самим, как, впрочем, и все
другие вопросы морального характера.
Среди вологодских ссыльных моего времени
были и
другие явления.
Вологодским губернатором в это время
был мой дальний родственник и
друг моего дяди, граф М.П. Это тоже ставило меня в несколько привилегированное положение.
Я не представлял себе, как слишком многие
другие, что большая революция в России
будет торжеством свободы и гуманности.
Она
была моим большим
другом, всегда очень обо мне заботилась.
Но я все-таки убежден, что первым мистическим анархистом
был я, и об этом я говорил с Мережковскими и
другими.
Я, очевидно,
был «мистическим анархистом» в
другом смысле, и тип мистического анархиста того времени мне
был чужд, Я и сейчас мистический анархист в том смысле, что Бог для меня
есть прежде всего свобода и Освободитель от плена мира, Царство Божье
есть царство свободы и безвластия.
Я всегда
был слишком активным, слишком часто вмешивался в спор, защищал одни идеи и нападал на
другие, не мог
быть «объективным».
Исходной
была для меня интуиция о человеке, о свободе и творчестве, а не о Софии, не об освящении плоти мира, как для
других.
Другое течение
было пленено софийностью алогической.
Я делал вид, что нахожусь в этих реальностях внешнего мира, истории, общества, хотя сам
был в
другом месте, в
другом времени, в
другом плане.
Всякая
другая ортодоксия должна
быть названа «сентиментальной».
В противоположность Шлейермахеру и многим
другим я думаю, что религия
есть не чувство зависимости человека, а
есть чувство независимости человека.
Но с
другой стороны, человек
есть образ и подобие Божье, вершина творения, он призван к царствованию, Сын Божий стал человеком, и в Нем
есть предвечная человечность.
У меня всегда
было особенное почитание пророков и пророческая сторона религии
была особенно близка и,
быть может, подавляла
другие стороны.
Неточные совпадения
Осип. Давай их, щи, кашу и пироги! Ничего, всё
будем есть. Ну, понесем чемодан! Что, там
другой выход
есть?
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то
другого приняли… И батюшка
будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с
другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что
будет, то
будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем
другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел
было к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у того и у
другого.